«Так называемый „пролетарский атеизм“ является следствием поверхностного или вообще никакого знания – незнания как самой человеческой природы, ее сложности и внутреннего богатства, так и природы человеческого общества и его векового опыта».
Игнорируя духовные запросы человека, марксизм сконструировал (как и энциклопедисты XVIII века) человека абстрактного и неполноценного («выхолощенного»).
«Несмотря на устранение в СССР всех указываемых марксизмом экономических и политических баз для религии, религиозное сознание не исчезло и, наоборот, проявило свою неистребимую живучесть». «Марксисты удержали в своих руках власть лишь путем постепенного отбрасывания всех принципов своего учения или отречения от них под предлогом нового их толкования» (учреждение полицейского и бюрократического государства, профессиональной армии, реабилитация семьи и брака и т. д.). Капитализм вовсе не был инструментом эксплуатации в руках Церкви – наоборот, он возник из ослабления Церкви и ее влияния, он стал следствием победы материалистического мировоззрения, нацеленного лишь на материальные блага. «Постыдн[ая] (поистине, безбожн[ая]) эксплуатаци[я] рабочей силы, жесток[ая] эксплуатаци[я] детского труда и т. п. Все это было в корне несогласно ни с какими религиозными верованиями и могло появиться только вопреки им». Юлия обличает упрощенный взгляд марксизма на человеческую природу, определяющий человеческую психику и ее стремления одними лишь экономическими отношениями.
Вторая глава, соответственно, посвящена «человеку и его душе»: разум, радость творчества, свобода воли свидетельствуют о высшем начале, одухотворяющем человека. Религиозное сознание – это осознание человеком своей души и ее связи с миром иным. Удовлетворение потребностей души «дает человеку радости, далеко превышающие все наслаждения материальными благами. И человек, познавший эти радости, готов ради них отказаться от материальных благ, готов пожертвовать даже жизнью». «Смысл человеческой жизни именно в торжестве духа над животными инстинктами». «Весь мир есть творение Божественного Создателя, и человек в мире поставлен связующим звеном между низшим материальным естеством и высшей сверхприродной сущностью». Раздвоение воли, внутренняя борьба свидетельствуют о духовном принципе, противоположном чисто физическим импульсам. «Душа у нас не цельная, а поврежденная». Как и в том, что Юлия говорит о духовных радостях, чувствуется, что здесь она исходит из собственного опыта, что ее мистическое озарение, пережитое в Петрограде, все еще хранится в ее душе.
В главе III Юлия анализирует отношения души и тела и отвергает механистическое представление о мысли. Несомненно, что мысль, ощущения, сама душа даже проходят через нервно-мозговую систему (Юлия упоминает Павлова, который был верующим и с которым она встречалась в Петрограде на собраниях в Доме ученых), но наука ничего не говорит об их происхождении. Душа и тело близко связаны, душа не пребывает в теле, как в некоем конверте, она может проявить себя лишь при помощи психологической системы человека. Юлия обращается здесь одновременно и к христианам, наивно представляющим себе душу отделенной от тела, и к марксистам, опирающимся на такое представление, чтобы его опровергнуть. «Человеческое „я“, неразрывно связанное со всею физической жизнью человека, не исчерпывается ею: оно становится нам понятно только с признанием метафизического „я“, в этой физической жизни проявляющегося».
Истоки религиозного сознания становятся предметом исследования в четвертой главе: «Одухотворенный душою разум постигает Божество как Первопричину и конечную цель всего бытия». Бог может быть познан «естественным светом человеческого разума», по конституции «Dei Filius» I Ватиканского собора, о которой напоминает Юлия, что вполне согласуется с «Fides et ratio» Иоанна-Павла II (1998). Юлия отвергает гипотезу («нелепую»), по которой в форме религиозного чувства человеку передался просто животный страх. Вспомнила ли Юлия, что именно эту гипотезу рассматривал ее отец в своей «Естественной истории веры» – гипотезу, «уже настолько высмеянную, что серьезно обсуждать ее не приходится»? Юлия рассматривает также мифологическую гипотезу Макса Мюллера (гелиотеизм или культ солнца), гипотезу анимизма Тейлора, тотемизма Фрезера и др.
Стоит также заметить отвержение Юлией спиритизма, оккультизма, магии как заменителей или суррогатов религиозных чувств.
Религиозное сознание воплощается в культе и организации общества. Классовая сущность религии, которую утверждает марксизм, оказывается результатом путаницы между причиной и следствием: «Что религиозные обычаи и обрядовое выражение религиозных воззрений нередко подпадали под влиянием разных форм бытового уклада – этого никто не оспаривает. Но это вовсе не значит, что они по существу своему зависели от этих форм и из них вытекали. Наоборот, многие бытовые формы слагались под влиянием религиозных воззрений». Юлия рассказывает о формах монотеизма, используя формулировку Ренана, для которого монотеизм был присущ семитским народам пустыни («Пустыня монотеистична» [22]), чтобы подчеркнуть абсурдность марксистской теории, которая связывает его с развитием государств. В великих античных государствах, наоборот, был распространен политеизм, в форме пантеизма (как брахманизм, например) или антропоморфизма. Формы персидского дуалистического монотеизма (маздаизм, зороастризм, митраизм) и синкретизм империи Александра Македонского (356–323 до н. э.) выражают идею единого, непознаваемого Бога под разными наименованиями и формами. Религии «страдающего божества» (Аттис, Адонис), культы мистерий (элевсинские, орфические) готовили души к приходу христианства. Наряду с римской официальной религией стоицизм теперь представляется Юлии как «безрадостная философия, видевшая в мире лишь неизбежность страдания без просвета надежды и без объяснения причин или смысла такого страдания – но она высоко поднимала человеческое самосознание, уча стойко переносить все превратности и удары судьбы ради гордого достоинства человека, стоящего выше всех враждебных ему сил жизни». Стоицизм, как и культы мистерий, поддерживали чувство принадлежности к «духовной аристократии», что некогда так привлекало Юлию.
Итак, мы подошли к христианству (глава VI), распространение которого было подготовлено «всем историческим развитием античного мира»:
«Рушились национальные грани религий и религиозных традиций. От старых культов оставалась только внешность: их переросли религиозные потребности человечества. […] Человеческий разум созрел для иного Богопознания, чем то, которое давалось древними религиями, но не знало путей к нему».
Автор старается уточнить датировку книг Ветхого и Нового Заветов (и тут тоже в ответ на антирелигиозную критику), утверждает необходимость в некоторых случаях символической интерпретации (как, например, в случае шести дней творения мира) и предлагает подход, при котором Богопознание углубляется постепенно, на основании, заложенном еврейскими пророками. Христианством были захвачены все социальные слои, а не только обездоленные, как утверждает марксизм. Юлия упоминает и тех, кто отрицает историчность Иисуса (Жак Дюпон в момент революции, Бруно Бауэр, Артур Древс), и противопоставляет их мнению свидетельства Светония, Тацита, Иосифа Флавия, Талмуд так же, как и труды очень многих ученых – как христиан (Дюшен и Гарнак, с которыми Юлия была знакома), так и нехристиан, как, например, книги Ренана, отрицавшего божественность Иисуса, но не его реальное существование. Вопросы датировки рождения Христа и календаря, атрибуции некоторых книг и формирования канона, как и другие темы антирелигиозных учебников, пропущены через призму исторической науки.
Христианство приводит к рождению Церкви, чтобы распространять, формулировать и хранить учение Христа. Глава VII прослеживает ее историю: Юлия подчеркивает здесь, насколько гностицизм (черты которого она находит в хлыстовстве) был несопоставим с учением Христа:
