Ознакомительная версия.
Вечерняя проверка. Сумрачный зимний день, идет небольшой мокрый снег. В ожидании звонка осужденные спокойно прогуливаются по небольшому дворику. Зазвенит звонок, зэки встанут в строй и начнется проверка. Я спокойно прогуливаюсь среди зэков и делаю вид, что участвую в разговоре. На самом деле я не слышу, что они говорят, я весь в своих мыслях. Под застегнутой телогрейкой — голое тело. Роба расстегнута и подвернута так, чтобы не мешать задуманному. Холодный ветер покусывает кожу. В правой руке между пальцами я сжимаю лезвие. В нагрудном кармане спрятано еще одно, на всякий случай. Слышится звонок. У каждого зэка свое место в строю. Мы строимся и ждем. Бешено колотится сердце, мне не хватает воздуха.
«Иванов!» — кричит дежурный.
«Петр Николаевич», — отвечает осужденный и выходит из строя.
Я слышу фамилии: Николаев, Лизочкин, Панин.
Следующей идет моя фамилия.
«Переверзин», — доносится до меня.
«Владимир Иванович», — ору я и выхожу из строя, считая шаги.
Раз, два — повернувшись спиной к дежурному, я удаляюсь из строя, на ходу расстегивая телогрейку.
Три, четыре — я с удивлением смотрю на свой оголенный живот и лезвие в правой руке.
Пять, шесть — лезвие входит в живот, словно в масло.
Первый удар был самым трудным — недостаточно глубоким, но самым важным. После него тебя накрывает волна адреналина, и ты, не чувствуя боли, входишь в раж…
Я планировал вскрыть брюшную полость и вывалить свои кишки со словами: «Что, крови моей хотели? Нате, жрите, сволочи!»
Далее я вижу все будто со стороны — откуда-то сбоку и сверху. Изумленные лица дневальных, с застывшими в криках ртами… Дневальные со всех ног несутся ко мне, окружают, набрасываются и облепляют со всех сторон. У меня нет сил — да и, наверное, желания — сопротивляться, и я лишь слабым голосом хриплю: «Свободу политзаключенным!..»
Раны оказались недостаточно серьезными, и все осталось на своих местах. Внутренности на своем месте, а я на своем, в колонии. Правда, уже в другом отряде — одиннадцатом: с улучшенными условиями содержания осужденных.
На память о произошедших событиях у меня на животе остались шрамы…
Мне недолго пришлось наслаждаться улучшенными условиями одиннадцатого отряда. Сработало письмо Реймеру о моем переводе в другую колонию. И я опять собираюсь на этап.
На прощание капитан Рыбаков говорит мне: «Ну что ты нам, нехороший человек, гадил, жаловался на нас?! Мы здесь ни при чем! Нам лично на тебя наплевать, нам из Москвы звонили и просили тебя прессануть!»
Я не сразу поверил, что у кого-то в Москве имеется такой нездоровый интерес к моей персоне…
Глава 52
Сладкий запах ванили
Автозак под завязку набивается осужденными, следующими в колонию общего режима. Везут в город Покров. Шутки, смех и веселье царят в автозаке, который, кажется, вот-вот развалится. Наученный горький опытом, я не строю никаких планов и иллюзий. По слухам, зона здесь черная и расслабленная. Принимают жестко. Раз на раз не приходится. Я еду налегке, с одним баулом в руках. После многочисленных приключений и грабежей количество моих вещей резко сократилось.
На прием этапа собираются все находящиеся в зоне сотрудники. Открывается дверь автозака, ты выпрыгиваешь и попадаешь в строй тюремщиков. То, что надо бежать, осужденный сразу понимает, без всяких криков. Быстрее пробежишь — меньше ударов получишь. Мне достается три вполне чувствительных удара резиновой дубинкой. По спине и по бокам. Нам повезло, это мягкий прием. Нас заводят в помещение ШИЗО, где проводят прием этапа. По одному выводят на шмон. Прошедший через сотни шмонов, я не вижу здесь ничего запредельного. Обычный шмон, что уже хороший знак. Через всю зону нас строем ведут в помещение карантина. Из локальных секторов на нас устремляются тысячи любопытных глаз, выискивающих знакомых и земляков.
Неуютное помещение карантина встречает нас холодом, сквозняком и комарами. Я не сразу соображаю, что точки у меня на лице — это следы укусов от комаров. На дворе, между прочим, стоит конец января… Ночью, чтобы как-то отгородиться от храпа соседей, я вставляю в уши беруши и не слышу назойливого жужжания зимних комаров. Комары в этой колонии, окруженной болотами, были серьезной напастью. Они жили везде, облюбовав места в затопленных подвалах, подсобных помещениях и промышленной зоне. Не различая людей ни по званию, ни тем более по форме, комары постоянно атаковали источник корма, не видя никакой разницы между сотрудниками и осужденными. Зато когда ветер дул с запада, колонию накрывало сладким запахом ванили и шоколада. В сотне метров от колонии находилась фабрика, где делали шоколад «Alpen Gold».
В колонии царят хаос и разруха, работы практически нет, и зэки вынуждены сами себя занимать. Зона вроде бы черная и живет по своим блатным понятиям. Есть настоящий смотрящий за зоной. Подобный человек имеется и в каждом бараке. Бесчисленные смотрящие за промкой, за санчастью, за общим, за карантином следят за соблюдением арестантских понятий. В этой ситуации выигрывают все — в зоне относительный порядок и покой. Сотрудникам колонии вообще можно ничего не делать, только приходи на работу и торгуй поощрениями и условно-досрочными освобождениями. Осужденные, не обремененные идиотскими воспитательными мероприятиями, спокойно тянут свои сроки.
Едва успев зайти в помещение карантина, мы готовим списочек: кто приехал, откуда, из каких отрядов. Я работал в столовой, о чем и сообщаю. По местным понятиям, я красный, баландер, козел. Порядочному арестанту нельзя сидеть со мной за одним столом. В карантине я становлюсь изгоем. Еще час назад, находясь с этими малообразованными ребятами, слушая их разговоры, я с ужасом думал, как мне вынести и вытерпеть их общество. А когда они сами изгнали меня, пострадавшего от мусоров больше, чем все они вместе взятые, я потерял дар речи. Я был очень расстроен и сильно переживал. Я перестал есть, начал голодать.
«Ты пойми, Володя, — скажет мне один юноша, — мы против тебя ничего не имеем. Но у нас будут проблемы, если мы не станем соблюдать эту постанову и сядем с тобой за одним столом…»
Через некоторое время все налаживается, и у меня устанавливаются прекрасные отношения и с красными, и с черными. В тюремной жизни есть много нюансов, и часто шансов восстановить справедливость в криминальном мире гораздо больше, чем в обычном. Не думаю, что вы удивитесь, если услышите, что семьдесят процентов россиян не доверяют правоохранительным органам и судам…
В карантине мы находимся девять дней, после чего нас вызывают в штаб на распределение. Я захожу последним и представляюсь, называя фамилию. В кабинете сидят двое: оперативник управления ФСИН Владимирской области капитан Фомин и замполит колонии. Меня уже знают и ждут.
«Ну что, Переверзин, будешь на нас жаловаться?» — спрашивает оперативник.
«Пока вроде не за что. Но будете мне пакостить, начну жаловаться», — честно предупреждаю я.
Тут кадровый голод, и замполит неожиданно предлагает мне поработать в школе — и распределяет в красный, или козлиный, третий отряд.
После событий во Владимирской колонии за мной закрепилась безупречная репутация скандалиста и жалобщика, и милиция боится со мной связываться.
Официально на работу меня не берут, так как в этом случае мне пришлось бы регулярно выписывать поощрения, на что имеется строжайший запрет. Нарушения — пожалуйста, любые. Хочешь — ШИЗО, хочешь — выговор или замечание. Но никаких поощрений! Из моего личного дела спешно изымают случайно данную мне благодарность за участие в конкурсе художественной самодеятельности, где я был и режиссером, и актером, исполняющим несколько ролей одновременно.
Однажды один майор, начальник воспитательного отдела (безвредный и неприметный до такой степени, что его отсутствия — как, впрочем, и присутствия — можно не заметить) спрашивает меня:
«А как у тебя с президентом?»
Поперхнувшись от неожиданности, я медленно, чеканя каждый слог, говорю нейтральную фразу:
«С президентом у меня все хорошо».
Майор не выдержит, проболтается и выдаст мне государственную тайну. Он говорит:
«Звонили из Москвы и предупредили, что нахождение Переверзина на свободе нецелесообразно».
Перед моими глазами предстает ясная картина. Какой-нибудь заместитель начальника какого-нибудь отдела из администрации президента звонит в город Покров, в забытую богом колонию. Местное начальство, услышав слова «администрация президента», вскакивает по стойке смирно и, отдавая честь неизвестному, выслушивает приказ. Только чести давно не осталось и отдавать уже нечего…
И потекли мои денечки, побежали и стали складываться в недели и месяцы, приближая меня к свободе. Чтобы не сидеть в отряде, я начал ходить в школу, где познакомился с директором — Гафаровой Надеждой Вячеславовной, педагогом от Бога. Порой я удивлялся ее терпению и мудрости, с которыми она давала знания своим взрослым, не всегда благодарным ученикам. Школа — это громко сказано. Холодный неотапливаемый класс стал и моим пристанищем на долгое время. Я организовал кружок английского языка. К моему удивлению, народ пошел со всей зоны. От желающих учить английский не было отбоя. Мне привезли учебники и несколько аудиокурсов. Сформировалось несколько групп. Дело пошло. Пока не дошло до зампобора. История с английским языком прошла мимо него, и когда он узнал, что происходит у него под носом, рассвирепел.
Ознакомительная версия.
