что директор гимназии попросил родителей забрать ее после пятого класса.
Описала ту квартиру на Преображенской, где Гумилёв провел последние годы жизни. Считала, что квартира принадлежала до революции какому-то адмиралу или видному чиновнику. Но обстановка была жалкой. Мебель обита зеленой клеенкой. Четыре комнаты: спальня, кабинет, столовая, одна комната заперта. Лишь весной 1921-го, незадолго до смерти, Гумилёв перебрался в Дом искусств, на углу Невского и Мойки, оставив за собой и квартиру на Преображенской.
Вспоминала, как Гумилёв заботился о впечатлении, которое производит на окружающих. Не показывал слабости, усталости: это противоречило созданному им для себя образу сильного человека. Вообще любил порисоваться, всегда немного играл.
И вместе с тем он сам рассказывал ей о таких эпизодах своей жизни, которые давали возможность подтрунивать над ним. О своем образовании писал: Сорбонна, или «Парижский университет». Но Одоевцевой признался, что был там на лекциях всего раз десять. Многим не без гордости намекал, что его, только что кончившего гимназию, принимали в лучших литературных салонах Парижа. А с Одоевцевой откровенничал: жил на бульваре Сен-Мишель, самом интеллигентском районе Парижа, но в скромной комнатке на верхнем этаже, рядом с приказчиками. И по вечерам, бывало, играл в карты с лакеем и консьержкой.
В кружке «Звучащая раковина», где Гумилёв (за глаза его звали «Гум») занимался с молодыми поэтами, на него молились богу. Но, добавила Одоевцева, ее он так и не научил писать стихи. И все же она была ему благодарна: общение с ним расширило ее кругозор, дало иное видение жизни:
– Он сделал меня образованной. Заставлял много читать, познакомил со многими интересными книгами.
Сам подавал пример. Читал очень много – от французской литературы до охотничьих журналов. Правда, по ее словам, ни чтение, ни гимназия не дали ему достаточных навыков правописания и орфографии. В черновиках его стихов и прозы полно орфографических ошибок.
Ирина Владимировна говорила о Гумилёве то с восхищением, то немного с улыбкой, но всегда – с теплотой, даже когда упоминала о его любовных похождениях. Она помогала Георгию Иванову готовить посмертный сборник Гумилёва. И тогда оказалось, что одно и то же стихотворение Гумилёв дарил нескольким женщинам, и каждой говорил, что посвятил его ей. Георгию Иванову пришлось все посвящения снять.
В разговорах со мной Ирина Владимировна часто вспоминала людей, с которыми ее сводила жизнь в годы ее близкого знакомства с Гумилёвым, в 1919–1921 годы. И о многих высказалась, пожалуй, резче, чем делала это в своих книгах. Берберову назвала «злой» – за ее воспоминания о Гумилёве. О воспоминаниях Ходасевича: много неправды, хоть и интересны. И вообще – «не верьте мемуарам никаким». Николая Тихонова назвала «малообразованным». А Гумилёва осудила за его отношение к Ларисе Рейснер после их разрыва.
Мне были очень интересны и ее рассказы о жизни русской эмиграции. О Викторе Камкине, который издавал русские книги. «Магазин Камкина» несколько десятилетий был крупнейшим русским книжным магазином не только в Соединенных Штатах, а, наверно, и вообще во всем Российском Зарубежье. Одоевцева возмущалась отношением Камкина к авторам: он делал им богатые подарки, оплачивал дорогу из Европы в США, но гонорары давал мизерные. За книгу «На берегах Невы» она получила что-то около ста долларов.
В то же время она восхищалась им. Эмигрант из России. Приехал в Америку без гроша в кармане и стал миллионером! И все своим трудом! С пяти утра до поздней ночи!
* * *
Естественно, я спросил и об отношении Гумилёва к советской власти.
– Конечно, не любил, – сказала она, – и после восстания кронштадтских матросов действительно написал «контрреволюционную» листовку. Но таким уж ярым антибольшевиком не был. И если называл себя монархистом, то это было скорее показное фрондерство. Во всяком случае, режимом последних Романовых он не восторгался. 1921 год был для него настолько успешным, что настроение зачастую было не подавленное, а оптимистичное.
Ирина Владимировна считала, что у Гумилёва был дар провидца. Он говорил ей, например, что лет через двадцать неизбежна новая война с Германией. Другое его предсказание не буду передавать в своей записи, а приведу по ее книге «На берегах Невы»: «Предсказывал он также возникновение тоталитарного строя в Европе.
– Вот, все теперь кричат: Свобода! Свобода! а в тайне сердца, сами того не понимая, жаждут одного – подпасть под неограниченную, деспотическую власть. Под каблук. Их идеал – с победно развивающимися красными флагами, с лозунгом «Свобода» стройными рядами – в тюрьму. Ну и, конечно, достигнут своего идеала. И мы, и другие народы. Только у нас деспотизм левый, а у них будет правый. Но ведь хрен редьки не слаще. А они непременно – вот увидите, – тоже получат то, чего добиваются» [200].
Ирина Владимировна полушутливо-полусерьезно похвасталась своим даром предвидения. В 1920-м она написала:
А время идет
И вот настает
Тысяча девятьсот
Двадцать первый год.
Не жди от него добра!.. [201]
Напомнила мне о своем романе «Оставь надежду навсегда». Что писала его в первые месяцы после Второй мировой войны, когда в мире еще не угасла идеализация Сталина, ореол, которым он был окружен в военные годы. И что еще тогда предрекла: какой будет его послевоенная политика, даже разгул антисемитизма: «Не удивлюсь, если в один прекрасный день Академия наук по приказу партии объявит, что Протоколы Сионских мудрецов – подлинник». «“Все трудящиеся – на борьбу с еврейским фашизмом” – лозунг не хуже всякого другого. Великому Человеку [Сталину] будет даже приятно».
Упомянула, что о ее стихах с похвалой отозвался Троцкий, как и о стихах Ахматовой, но что от этого любви к большевикам у нее не прибавилось.
Не раз я слышал от нее пожелание, чтобы эмигрантская литература и та, что развивалась на родине, слились, воспринимались как единая литература России.
Можно было бы еще долго пересказывать, о чем говорила эта милая, добрая и умная женщина. Дай Бог, чтобы каждый из нас дожил до ее возраста и сохранил такую память и такую доброту.
Я во многом согласен с Анной Колоницкой, которая написала об Одоевцевой книгу, полную восхищения. «Она была женщиной выдающейся, уникальной». «Чудесным образом мне выпало счастье общения с Ириной Владимировной». «Я обожала ее, восхищалась ею». А заголовок для книги Колоницкая взяла у Гумилёва: «Все чисто для чистого взора…» [202].
Ирина Владимировна и у меня вызвала такую симпатию, что это перешло и на ее стихи. Когда я их перечитывал после встреч с нею, они мне нравились больше, чем раньше.
