Ознакомительная версия.
Музыканты театра слушали композитора, у которого все так нехорошо, и им было неловко оттого, что этот человек почти упрашивает их устроить концерт.
Концерт состоялся.
Только и в Симферополе было голодно. Последние деньги люди отдавали на еду. Александр Спендиаров дирижировал, оркестр играл его музыку, а в зале… в зале практически никого не было. Несколько артистов театра, которые, конечно, прошли без билетов.
Фаина Раневская стояла за кулисами и кусала от бессилия губы, пытаясь сдержать катящиеся из глаз слезы. Ей никогда еще не было так горько за другого человека.
И каково же было ее удивление, когда композитор, увидев ее за кулисами, радостный, воодушевленный, принялся рассказывать, как здорово играли музыканты. Особенно первая скрипка. Да, конечно, жаль, что не получилось собрать денег, ни копейки, но зато — как здорово они играли!
Потом он попросил Фаину Раневскую, ужасно стесняясь и краснея: проводить его на местный рынок и помочь продать часы… хорошие, карманные часы, с цепочкой из настоящего серебра.
Раневская пообещала, а сама тут же побежала к музыкантам оркестра. Но они уже и без нее сделали все возможное: целая делегации отправилась в Наркомпрос — просить денег для композитора. И деньги там дали.
Сами музыканты, которых Спендиаров пригласил выступить в концерте, отказались от денежного вознаграждения — все до копейки передали ему. Он все повторял, повторял много раз: «Я так благодарен, так благодарен… Я расскажу детям…»
— Эта встреча меня научила очень многому, но главное, чему я научилась, — понимать, что такое настоящий художник, — сказала Раневская.
Пазл 34. И грустно, и гнусно…
Фаине Раневской предложили сделать звукозапись на пластинку — она почитает что-то смешное, комедийное. Но нужно это сделать перед публикой. Потому что режиссеры уже убедились: запись актера только перед микрофоном, с добавлением после аплодисментов и смеха, звучит в целом очень неестественно. К тому же актеру очень тяжело работать перед пустотой. Публика, конечно же, будет подготовлена, как положено. Раневская согласилась, но уточнила: где же есть сейчас такие удобные помещения для звукозаписи? В кирхе, ответили ей.
Раневская растерялась. Как в кирхе? В какой кирхе? Ведь кирха — это место отправления религиозных культов. Это та же церковь для христиан православных. Ну и что, ответили Раневской. Кирха передана Всесоюзной студии грамзаписи. И давно передана. Но как? Раневская была изумлена. Артисты поют песни там, где раньше шло богослужение? А сцена находится в том месте, где был амвон? На алтаре, самом святом месте — что стоит? Рояль? И это с амвона кирхи Пугачева поет свою гнусность: «Все могут короли»? Но ведь и короли не смогли такого…
«Это возможно только в стране, где безбожие выставляют напоказ и гордятся, если при этом кто-то аплодирует голой жопе», — негодовала Раневская.
Ее пытались переубедить: мол, ничего страшного нет, все давно привыкли. Вон комсомольцы в клубах танцуют. Но то комсомольцы, резко ответила Раневская. А это — артисты. Как они могут? Могут, упорствовали те, кто уговаривал Раневскую. Вон даже Геннадий Рождественский очень спокойно записывает оперы и симфонии Шостаковича! Это не делает чести Рождественскому, парировала Раневская.
Да будьте же Вы реалисткой, срывались на крик уговорщики. Посмотрите, что вокруг — в храмах бывших и клубы, и склады, и конюшни…
— Вы все равно не поймете, как это грустно и гнусно: чечетка на амвоне! — ответила с болью Фаина Раневская.
Этот пазл не будет иметь нормальной окраски, если мы не добавим к нему два штриха: кирха — это, скажем так, молитвенный дом протестантов-лютеран. Не православных и не католиков. И не еврейская синагога. Но Раневской было больно.
Она не записывалась там.
Эту небольшую историю Раневская не рассказывала несколько раз. Всего один. В кругу самых близких друзей.
В то время она работала в Харькове. И очень ей полюбился городской парк. Он был рядом с театром, уютный, тихий, красивый. Зелень травы, тени деревьев, свежесть и буйство жизни. Раневская очень любила здесь гулять, нарядившись в свое самое лучшее: платье, подчеркивающее ее отлично сложенную фигуру, в шляпке с большими полями, с модной сумочкой на плече. Она уверяла, что никаких встреч там не искала — просто гуляла, отдыхала, радовалась тому, что жива, что молода, что у нее вроде все наладилось.
Сколько бы раз ни приходила Фаина Раневская в этот парк, на одной и той же скамейке она видела одну старушку. Тихую, скромную, не богато, но прилично одетую. Старуха сидела с раскрытой книгой. Она, казалось, не видела ничего вокруг. Не замечала она и Раневской, которая дважды во время своих гуляний проходила мимо.
Не раз Фаина замечала, что старушка будто замирала, глядя не в книгу, а куда-то вдаль глазами, полными скорби и боли. Раневская несколько раз намеривалась подойти к старушке — сердце убеждало ее, что той нужна помощь, но всякий раз останавливалась. Старушка была где-то так далеко, разве же имела право она ворваться в ее воспоминания?
Но однажды Раневская все же не выдержала. Она остановилась подле старой женщины и, насколько могла, участливо спросила: не нужна ли ей какая-нибудь помощь.
Старушка подняла глаза на Раневскую и ничего не ответила. Она смотрела будто сквозь девушку. Раневская не могла удержать себя, чтобы не спросить дальше: отчего так грустна женщина?
И тогда женщина ровным, безо всяких эмоций голосом стала говорить. Что ее мальчик дышал дворовой пылью, бегал по грязным камням переулка. Ему восемнадцать лет. Он погиб на фронте. Ему всегда восемнадцать лет. И она хочет теперь привести своего мальчика сюда — в этот парк. Чтобы он увидел чистый игривый ручей, зеленую траву, стройные деревья. Чтобы он увидел все. А не она смотрела на это. Она готова все отдать, чтобы ее мальчик хотя бы просто увидел это…
Что случилось дальше, Раневская не рассказала. Она замолчала, потом упреждающе подняла руку и попросила:
— Очень-очень прошу, ничего больше не спрашивайте…
Было: Раневская даже поклялась больше не сниматься. Потому что для нее это было страшным испытанием. Съемки фильма — это совсем не репетиции спектакля. Больше всего ее раздражали вечная суматоха, крики, беготня и бестолковость. Еще ужаснее были отсутствие элементарно уюта, холод на Москинокомбинате, как гордо именовался огромный почти сарай.
Ознакомительная версия.
