Ознакомительная версия.
— Вот теперь я точно знаю, как рождаются алкоголики.
Вы уже читали о том, что попытка снять спектакль как есть, вживую на телевидение, вызвала у Раневской почти физическую боль: театральные законы и законы кино, телевидения очень и очень разные. Это в кино, например, можно сыграть сцену, чтобы она была «как в жизни». На театральной сцене никакого «как в жизни» быть не может: здесь может быть только «как в театре». Это особенно относится к разговорам на сцене.
Актер кино или телевидения может что-то прошептать про себя, сказать в сторону, сквозь зубы — и в этот момент камера, что называется, наедет на него, и зритель увидит и услышит то, что хотел режиссер. В театре же и самый тихий шепот должен звучать так громко, чтобы его услышали абсолютно все зрители. Никто не удивляется такой неестественности, потому что это — театр.
С развитием телевидения некоторые театральные режиссеры вдруг решили изменить эти законы сцены: играть «как в жизни». Фаина Раневская была просто взбешена такими «режиссерскими находками». Она называла это не новым взглядом на театр, а обыкновенной самодеятельностью. И даже больше. «Это элементарное небрежение словом!» — была твердо уверена она.
В балете совсем иные законы — там слово находится под строжайшим запретом. Балетмейстер за разговоры, за шепот на сцене мог элементарно бить по губам! Как вспоминала Раневская, по губам била болтливых или шипящих коллег на сцене балетная прима Екатерина Гельцер.
«Я бы била нещадно по губам тех актеров в театре, которые говорят под себя, — решительно заявляла Раневская. — Актер просто обязан думать о тех, кто находится по ту стороны рампы».
Пазл 40. Актерское безумие
Многие, кто знал Раневскую, вспоминали о ее неожиданных вспышках недовольства, нервозности, непонятных атаках на все и всех. И сама она как-то призналась, что есть у нее то, чему она сама дала название: «синдром актерского безумства».
Было: Раневскую пригласили на запись, собирали «Золотую коллекцию». Раневская пришла, и тут началось: она вдруг ощутила жуткую неуверенность в себе. Словно кто-то невидимый шептал ей на ухо: «Оставь, не надо, у тебя ничего не получится, это будет позор, ужас! В театре люди видят тебя, твои жесты, а здесь останется только голос, это будет отвратительно слушать!» Все попытки Раневской переубедить этот внутренний страх не помогли, ее охватила реальная паника. Она изо всех сил искала уже малейший повод отказаться в это время от записи. Схватилась за сердце — ей тут же предложили валокордин. Закашлялась — поднесли стакан воды. А душа металась, загнанная в угол страшным предчувствием провала. И тут на запись пришла еще одна актриса. Пришла в ярко-красном, просто огненном сарафане. Этот сарафан и стал точкой взрыва. Раневская вдруг вскочила, обрушилась на актрису с криком: как она могла надеть такое яркое, кричащее на запись такого спектакля! Это кощунство!
Все остолбенели. Гнев, даже ярость Раневской не могли быть оправданы только этим красным цветом в студии. Но истинной причины не знал никто. Как, впрочем, и сама Раневская. Она выскочила из студии…
Через неделю она спокойно пришла, весело острила, попросила прощения у той актрисы, которую обвинила в неуважении к спектаклю…
В 1944 году, когда Раневская приехала в Москву, «синдром актерского безумства» подстерег ее на городских улицах. Она вдруг испугалась того, что больше не сможет играть на сцене. Что у нее ничего не получится. Что те капустники, которые они ставили в Ташкенте, привели к полной атрофии ее мастерства. Она не могла сидеть в своей комнате — все свободное время бродила по московским улицам, а страх только возрастал снежным комом, становясь плотнее и жестче…
Все разрешилось одной только встречей. Однажды Фаину Георгиевну окликнула молодая девушка. Раневская оглянулась: это была не простая девушка — одета в стильный полушубок, раскованная и уверенная в себе. Раневская не узнала ее, пока девушка не назвалась: «Я Светлана».
И Фаина Раневская вспомнила: когда-то, казалось, так давно, в Кремле их театр ставил «Гибель эскадры». Рядом со Сталиным тогда сидела рыжеволосая девочка — Светлана. И вот она сейчас перед ней — дочь Сталина.
И тут Раневской стало стыдно. Да, именно стыдно. Она мгновенно вспомнила о себе как о женщине. Что на ней — старое демисезонное пальто, что не накрашены губы, не уложены, как следует, волосы… Раневская говорила о какой-то чепухе, стараясь отвлечь внимание Светланы от своей внешности. Та смеялась. Потом попросила адрес, записала его. Они попрощались.
«Синдром актерского безумства» прошел бесследно — Раневская возвращалась в свою комнатку уверенной в себе, жаждущей работать.
На следующий день Светлана приехала к ней. Фаина растерялась: Светлана привезла ей роскошную шубу, настоящую, из каракуля. А еще — американскую косметику.
А шуба… шуба носилась очень долго, а потом была сдана в ломбард. Не один сезон случалось так, что Раневская оставалась без денег…
Кстати, Светлана оставила в жизни Раневской весомый след. О том, что она в Индии, развеяв прах мужа-индийца над Гангом, метнулась в Британское посольство и попросила политическое убежище, в СССР не рассказывали. Об этом Раневская узнала из радиопередачи «Голоса Америки».
Этим своим поступком, была уверена Раневская, Светлана вбивала осиновый кол в могилу своего отца. Чтобы он никогда не воскрес… Раневская считала поступок Светланы подвигом. У нее была книга воспоминаний, написанная Светланой. Правда, выносить эту книгу из своей комнаты она никому не позволяла. «Я хоть и революционерка, но распространение нелегальной литературы считаю занятием уже не по возрасту», — оправдывалась она.
Один из знакомых работников радио как-то рассказывал Раневской о том, как на радио записывали рассказ Шукшина. Фаина Георгиевна восхищалась талантом этого писателя, стоило ей услышать о новой публикации автора, она тут же принималась разыскивать его и не могла успокоиться, пока не находила и не прочитывала. Так вот, рассказывая о записи, работник радио говорил, что вместе с Василием Шукшиным приехала на запись и его жена, хотя ей записывать было нечего. Но она упрямо сидела в коридоре, никуда не отлучаясь, ждала мужа. И сама же призналась режиссеру радиопередачи, что сидит здесь потому, что ресторан в Центральном доме литераторов работает с самого утра — она буквально «пасет» своего мужа, чтобы тот не забежал туда…
Ознакомительная версия.
