Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

председателем, вооруженным колокольчиком, начинали одну и ту же прогулку, пока не

исчерпывались все буквы алфавита. Решения принимались на ходу; чтобы ускорить

процедуру, самые плохие полотна отвергались без голосования. Однако иной раз дебаты

задерживали группу: после десятиминутных пререканий полотно, вызывавшее споры,

оставляли до вечернего просмотра. Два служителя натягивали в четырех шагах от картин

десятиметровую веревку, чтобы удержать на приличном расстоянии членов жюри, а те в

пылу диспута не замечали веревки и лезли на нее своими животами. Позади жюри

шествовали семьдесят сторожей в белых блузах; после решения , оглашенного секретарем, они по знаку своего бригадира производили отбор: отвергнутые картины отделялись от

принятых и уносились в сторону, как трупы с поля битвы”.

Потом, при последующем отборе, картинам присваивались номера. Номер первый давал

право быть выставленным на “карниз”, то есть для обозрения на уровне глаз. Номера

второй и третий тоже имели преимущества в развеске. Остальные картины по алфавиту

фамилий художников вешались куда угодно, хоть под потолок на высоту шести метров, в

проеме между двумя дверями, в дальний угол, в темный коридор, где их нельзя было даже

рассмотреть. Вопрос развески всегда больно ранил участников. Будет впоследствии

волновать и Марию Башкирцеву. Мало было попасть в Салон, надо было висеть так,

чтобы тебя там еще и увидели. В том самом Салоне 1880 года, где дебютировала

Башкирцева, участвовали Ренуар и Моне, так вот они направили письмо министру

изобразительных искусств (был и такой), протестуя против того, как их картины были

повешены.

Салоны привлекали к себе самую разнообразную публику, от высшей аристократии и

состоятельной буржуазии до самых демократических слоев.

“Позади Клода чей-то хриплый голос выдавливал жесткие отрывистые звуки: это

англичанин в клетчатом пиджаке объяснял сюжет картины, изображавшей резню,

желтолицей женщине, закутанной в дорожный плащ. У одних картин было совсем

свободно, у других посетители собирались группками, рассеивались и вновь собирались

поодаль. Все головы были подняты кверху, мужчины держали трости, на руке - пальто.

Женщины шли медленно, останавливаясь перед картинами так, что были видны Клоду

вполоборота. Его глаз художника особенно привлекали цветы на дамских шляпках очень

ярких тонов среди темных волн атласных цилиндров. Клод заметил трех священников,

двух солдат, попавших сюда неизвестно откуда, бесконечные вереницы мужчин в орденах, целые процессии девушек с маменьками, задерживающих движение. Многие были

знакомы между собой: издали улыбались, кланялись друг другу, иногда на ходу

обменивались рукопожатиями. Голоса заглушало непрестанное шарканье ног...

... затем после длительных поисков он в третий раз оказался в Почетном зале. Теперь здесь

была настоящая давка. Знаменитости, богачи, баловни успеха, все, что вызывает в Париже

шумные толки: таланты, миллионы, красота, популярные писатели, актеры, журналисты, завсегдатаи клубов, манежа, биржевики, женщины различного положения - кокотки,

актрисы бок о бок со светскими дамами, - все сосредоточились здесь; и, раздраженный

тщетными поисками, Клод удивлялся пошлости лиц, разношерстности туалетов, -

немногих элегантных среди многих вульгарных...

Здесь дефилировал весь элегантный Париж, женщины показывали себя, явившись сюда в

тщательно обдуманных туалетах, предназначенных для того, чтобы завтра о них говорили

газеты. Публика пялила глаза на какую-то актрису, которая шествовала словно королева, опираясь на руку господина, манерами напоминавшего принца-супруга. У светских дам

были повадки кокоток; все они пристально разглядывали друг друга, и их неторопливые

раздевающие взгляды, блуждая от кончика ботинок до пера на шляпке, оценивали

стоимость шелков, измеряли на глазок длину кружев... “

К открытию Салона, который во времена Башкирцевой шел две недели, дамы и молодые

девушки на выданье шили новые платья, заказывали искусные шляпки. Кстати, по

правилам приличия в XIX веке на вернисаже не только дамы были в шляпках, но и

мужчины не снимали котелков и цилиндров, хотя, разумеется, все находились в

помещении, во Дворце промышленности.

Почему художники так стремились попасть в Салон? Почему импрессионисты годами

пытались попасть туда, пока не организовали свой “Салон отверженных”? И, несмотря на

свои “Салоны отверженных”, они продолжали свои неустанные попытки попасть в

официальный Салон и годы спустя.

Главное для чего был нужен Салон - это создание репутации художника.

О Салоне писали все газеты, рецензентами Салона были известнейшие писатели и поэты.

Достаточно вспомнить в этой связи имена Дени Дидро и Шарля Бодлера, которые каждый

в свое время на протяжении многих лет посещали Салон и подробно писали о нем. Свою

книжечку очерков “Мой Салон” выпустил и Эмиль Золя. Одного лишь упоминания о

картине, представленной в Салоне, было достаточно, чтобы создать имя художнику-

дебютанту. Как только он получал медаль, то тут же становился вне конкуренции. В Салон

теперь его картины принимались без голосования, вне конкуренции. Карьера его была

обеспечена: картину обыкновенно выкупало государство или какой-нибудь любитель

живописи за бешеную цену. Заказы текли рекой. Он менял место жительство, переезжая в

XVII округ Парижа, туда, где предпочитала селиться крупная буржуазия и где жили

многие литературные и театральные знаменитости. До сих пор в этом округе можно

встретить особняки современных мэтров-академиков. К примеру, такая судьба была у

Антонена Гийме, живописца и пейзажиста, который был дружен с Писсаро, Сезанном и

Золя, работал вместе с ними, но в решающий момент отказался от участия в выставке на

бульваре Капуцинок, организованной будущими художниками-импрессионистами, его

друзьями, выставился в Салоне 1874 года и получил на нем золотую медаль. Газеты

писали о его “великом успехе”. Впрочем, кто его теперь помнит, даже во Франции.

Чтобы представить себе, как относились в те времена к художнику во Франции, как высок

был его статус, стоит привести один анекдот. Однажды Клод Моне решил написать вокзал

Сен-Лазар. Он был нищ, неизвестен, но тем не менее оделся в свой лучший костюм и