Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

вышеперечисленных она называет “большими талантами”. Есть, наконец, Жан-Луи-

Эрнест Мейссонье, член Института, увенчанный всеми степенями ордена Почетного

легиона, живописец, картины которого при жизни продавались за такую цену, которую не

получал при жизни ни один живописец до него. Цены за его произведения остались

легендарными. Например, картина “Наполеон III при Сольферино” была продана за 200

тысяч франков и перепродана вскоре ее первым владельцем за 850 тысяч. Перед самой

смертью в 1890 году он продал свою картину “1814” за 850 тысяч франков, теперь она

находится в Музее Орсэ в Париже. В это же самое время импрессионисты получали по

сто-двести франков за полотно, которое им удавалось продать. Такая небывалая слава

Мейссонье была не совсем заслуженна, как было незаслуженно и последовавшее за ней

глубокое забвение. Перед крошечными, не больше почтовой открытки, картинками

Мейссонье всегда толпились десятки зрителей, рассматривая в лорнеты и даже лупы, как

выписана каждая деталь, каждая пуговичка, каждый камушек в украшении, надетом на

персонаже. Он славился своей маниакальной дотошностью в изображении деталей.

Кстати, Сальватор Дали обожал Мейссонье. И кричал, что будущее – за академизмом.

Кроме самого знаменитого Мейссонье, есть в Салоне еще Александр Кабанель, известный

тем, что получил Римскую премию в 21 год и стал членом Института в 28, профессор

Лефевр, преподававший у Жулиана в Академии, и многие другие, всех не перечислишь.

Наконец, в Салон уже попала ее соперница Луиза-Катрин Бреслау! Правда, кто такие они

теперь? Безусловно, специалистам их имена известны, но уже не в каждой энциклопедии

эти имена найдешь. Импрессионисты, существовавшие на периферии официального

искусства давно затмили академистов. В сознании публики существуют только они. Вот

как об этом противостоянии написал Александр Бенуа, посетив в 1933 году в Париже

выставку “Жизненное убранство во времена III Республики”:

“Тут воссоздание происходит под знаком культурно-исторической характеристики, и из

всего этого, действительно, возникает le decor de la vie (жизненное убранство - фр.) во

всей специфической своей бытовой курьезности. В другом же ряде произведений мы

видим нечто совершенно иное, то, что почти всеми тогда отвергалось, что почиталось за

безумие и уродство и, что, по иронии судьбы, доставляет сейчас наиболее сильные

радости чисто художественного порядка...

Мой “упрек” устроителям в этом и заключается. За самый факт, что они украсили стены

одного зала шедеврами Ренуара, Дега, Мане, Берты Моризо, Сислея, за это, разумеется, их

попрекать нельзя. Но, с другой стороны, именно высокое и безусловное качество всех этих

произведений нарушает историческое настроение и вредит целости “амбианса”

(окружения, среды - фр.). Из всех этих картин глядят на нас тогдашние живые люди и

самая жизнь. Это, вероятно, и шокировало в них современников, преданных царившей

тогда системе условностей. И это сейчас вносит на выставку какой-то “вольный воздух” в

атмосферу, сама затхлость которой является типичной и помогает воссозданию того

времени... Подлинное “вечное” искусство оказывается несколько неуместным рядом со

всем тем, что только выражает известную эпоху. .

...Но лучше перейти к тем явлениям, что не столь бесспорны в чисто художественном

смысле, но зато как-то особенно характерны для эпохи.

...совершенно не требует оговорок достоинство портретов Бугро (знаменитая г-жа Бусико -

достойная представительница торговой аристократии), Бодри, Бонна, г-жи Аббета (Сара

Бернар), Бастьен-Лепажа (особенно поражает мастерством “Гамбетта на смертном одре”), Шаплена, Делонэ, Жаке, Каролюс-Дюрана, Венкера (портрет г-жи Кокто - матери поэта), г-жи Бреслау, Бланша и, в особенности, Больдини”.

Как мы видим, в первом списке представлены имена, которые теперь известны всему

миру, а во втором списке - в основном те, на которые ориентировалась в своем творчестве

Башкирцева. О Леоне Бонна она говорит в неизменно возвышенных тонах, Жюль Бастьен-

Лепаж, впоследствии ее близкий друг, писавший картину “Гамбетта на смертном одре” в

присутствии Марии Башкирцевой, а уж о Луизе Бреслау мы упоминали и упомянем еще

не раз. Башкирцева осталась предана царившей системе условностей.

Буржуазия хотела узнавать себя в картинах, выставляемых в Салонах. Вот как Ж.-П.

Креспель характеризует это время:

“В занимательной форме изображались ее (буржуазии - авт.) основные моральные,

социальные и религиозные черты. Добрые чувства возводились до уровня догмы.

Художники были призваны отображать патриотическое мужество, гражданскую

добродетель, сыновнюю любовь, спасительную веру, добродетели труда, экономии ... и

обременительную бедность. Третья республика, пытавшаяся придумать себе исторические

корни, акцентировала внимание на народных героях; именно в это время вытащили на

свет божий и Жанну д’Арк... Важен только сюжет, качество живописи было случайным

довеском...”

Для своего Салона Мария Башкирцева выбирает два сюжета, и оба “отец” Жулиан

утверждает.

“Имела длинное совещание с отцом Жулианом по поводу Салона: я представила два

проекта, которые он находит хорошими. Я нарисую оба, это возьмет три дня, и тогда мы

выберем...

В этом году “изобретательница” придумала следующее: у стола сидит женщина, опершись

подбородком на руки, а локтем на стол, и читает книгу, свет падает на ее прекрасные

белокурые волосы. Название: “Вопрос о разводе” Дюма. Эта книга только появилась, и

вопрос этот занимает всех.

Другое, просто Дина, в бедной юбке из crepe de Chine (крепдешина), сидящая в большом

старинном кресле; руки свободно лежат, сложенные на коленях. Поза очень простая, но

такая грациозная, что я поспешила набросать ее раз вечером, когда Дина случайно села так

и я просила ее позировать. Немного похоже на Рекамье, а чтобы рубашка не была

неприлична, я надену цветной кушак. Что меня притягивает в этом втором проекте -

полная простота и прекрасные места для красок”. (Запись от 10 февраля 1880 года.) Как мы видим, Башкирцева хорошо понимает конъюнктуру. Берет модную книгу, модного

автора, к тому же академика, “бессмертного”. В прессе и в обществе как раз идет