Пол Стретерн - Ницше

Сверхчеловек

Ницшеанский сверхчеловек не имеет ничего общего с человеком в плаще, летающим за облаками. Хотя лучше бы Ницше придал своему герою черты этого персонажа из комиксов. У супермена Кларка Кента[15] по крайней мере есть наивная мораль, которую он старается навязать слепленному на скорую руку миру хороших и плохих парней. Сверхчеловек Ницше не знает моральных ограничений. Единственная его мораль – воля к власти. Забавно, что сверхчеловек, описанный Ницше, живет в мире, полном таких же наивных упрощений, как любой комикс.

Прообразом ницшевского супермена был Заратустра – страшно серьезный и скучный тип с опасными патологическими чертами характера. Известно, что история о Заратустре была задумана как притча. Но какая притча? Притча о поведении человека. Притчи, рассказанные Христом в Нагорной проповеди, кажутся по-детски простыми, но, поразмыслив, понимаешь, что они не детские и не простые. В них есть глубина. Притча о Заратустре по-детски проста и по размышлении остается простой. Однако ее содержание тоже глубокое. Ницше ни много ни мало ниспровергает христианские ценности: каждый человек должен взять на себя полную ответственность за свои действия в мире, где нет Бога. Для его поступков нет санкции – ни божественной, ни какой-либо иной. Ницше предвидел, что так будет жить ХХ в. К сожалению, он заодно оставил предписания, как следует вести себя в таких условиях. Тот, кто последует его предписаниям (утомительным проделкам Заратустры), станет сверхчеловеком.

Увы, ницшеанский сверхчеловек развился в нечто иное, нежели созданный для потехи супермен комиксов, хотя заслуживал скорее такой судьбы. В книге «Так говорил Заратустра» Ницше устами своего героя заявляет: «Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором». В другой книге он восклицает: «Целью человечества не может быть его конец, а лишь его высшие представители!»[16] В этом контексте он начинает смутно и ошибочно связывать сверхчеловека с такими понятиями, как «благородство» и «кровь». Но рассуждения Ницше не носят аристократически-расистского характера: «Пояснение для ослов: я имею в виду не словечко «фон» и не Готский альманах»[17].

Как-то он еще сказал: «Когда я говорю о Платоне, Паскале, Спинозе и Гете, я знаю, что их кровь течет в моих жилах». Грек, француз, португальский еврей и немец – по мнению Ницше, все они являются кровными предками сверхчеловека.

Бог умер.

Живи в опасности.

Что является лучшим выходом? Победа.

Нет вовсе моральных феноменов, есть только моральное истолкование феноменов[18].

Лучшее лекарство от любви – это все то же самое освященное временем средство: ответная любовь.

Убеждения суть более опасные враги истины, чем ложь.

Лица, которые воспринимают какую-либо вещь до последней ее глубины, редко остаются ей верными. Они ведь вынесли глубину на свет; и тогда в ней всегда обнаруживается много худого.

И самый мужественный из нас лишь редко обладает мужеством на то, что он собственно знает…[20]

Тут Ницше настолько бесстрашен, что демонстрирует, как он не боится подорваться на собственной петарде:

Общественное мнение, личная бесплодность.

Чтобы показать, насколько превосходна развернутая философия Ницше, посмотрим, как он рассматривает наше понятие истины и его подлинное значение (в ходе рассмотрения используя неправомерно «истинный» довод). При этом он приходит к ряду оригинальных открытий – некоторые из них особенно уместны ввиду того, что мы сделали и продолжаем делать с самими собой и с нашей планетой во имя науки. Его выводы сегодня ошеломляют так же, как во времена Ницше.

Эта безусловная воля к истине: что она такое? Есть ли это воля не давать себя обманывать? Есть ли это воля самому не обманывать? Как раз на этот последний лад и могла бы толковаться воля к истине: предположив, что обобщение «я не хочу обманывать» включает в себя и частный случай: «я не хочу обманывать себя». Но отчего не обманывать? Но отчего не давать обманывать себя? Заметьте, что доводы в пользу первого суждения лежат совершенно в иной области, чем доводы в пользу второго: не хотят обманываться, предполагая, что быть обманутым вредно, опасно, губительно; в этом смысле наука была бы дотошной смышленостью, осторожностью, пользой, против которой, впрочем, можно было бы по праву возразить: как, действительно ли не-хотеть-давать-себя-обманывать менее вредно, менее опасно, менее губительно? Что знаете вы загодя о характере бытия, чтобы быть в состоянии решать, где больше выгоды: в безусловно ли недоверчивом или в безусловно доверчивом? А в случае, если необходимо и то и другое – большое доверие и большое недоверие, – откуда могла бы наука почерпнуть свою безусловную веру, свое убеждение, на котором она покоится, что истина важнее всякой другой вещи, даже всякого другого убеждения? Этого-то убеждения и не могло возникнуть там, где истина и неистина постоянно обнаруживают свою полезность, как это и имеет место в данном случае. Стало быть, вера в науку, предстающая нынче неоспоримой, не могла произойти из такой калькуляции выгод – скорее вопреки ей, поскольку вере этой постоянно сопутствовали бесполезность и опасность «воли к истине», «истине любой ценой». «Любой ценой»: о, мы понимаем это достаточно хорошо, после того как нам довелось принести на сей алтарь и закласть на нем все веры, одну за другой! Следовательно, «воля к истине» означает: не «я не хочу давать себя обманывать», а – безальтернативно – «я не хочу обманывать, даже самого себя»; и вот мы оказываемся тем самым на почве морали. «Почему ты не хочешь обманывать?», в особенности если видимость такова – а видимость как раз такова! – что жизнь основана на видимости, я разумею – на заблуждении, обмане, притворстве, ослеплении, самоослеплении, и что, с другой стороны, фактически большой канон жизни всегда по большому счету обнаруживался на стороне. Такое намерение, пожалуй, могло бы быть, мягко говоря, неким донкихотством, маленьким мечтательным сумасбродством; но оно могло бы быть и чем-то более скверным, именно, враждебным жизни, разрушительным принципом… «Воля к истине» – это могло бы быть скрытой волей к смерти. Таким образом, вопрос, зачем наука сводится к моральной проблеме, к чему вообще мораль, если жизнь, природа, история «неморальны»? Нет никакого сомнения, что правдивый человек, в том отважном и последнем смысле слова, каким предполагает его вера в науку, утверждает тем самым некий иной мир, нежели мир жизни, природы и истории; и коль скоро он утверждает этот «иной мир» – как? не должен ли он как раз тем самым отрицать его антипод, этот мир – наш мир?.. Теперь уже поймут, на что я намекаю: именно, что наша вера в науку покоится все еще на метафизической вере, – что даже мы, познающие нынче, мы, безбожники и антиметафизики, берем наш огонь все еще из того пожара, который разожгла тысячелетняя вера, та христианская вера, которая была также верою Платона, – вера в то, что Бог есть истина, что истина божественна…

Сходный с этим довод (хотя, как кажется, он противоречит первому), объясняет конец христианства:

Гибель христианства – от его морали (она неотделима); эта мораль обращается против христианского Бога (чувство правдивости, высоко развитое христианством, начинает испытывать отвращение к фальши и изолганности всех христианских толкований мира и истории. Резкий поворот назад от «Бог есть истина» к фанатической вере «Все ложно».

Один из самых здравых (и во многих отношениях самых откровенных) рецептов Ницше для сверхчеловека:

Что делает героическим? Одновременно идти навстречу своему величайшему страданию и своей величайшей надежде.

Во что ты веришь? В то, что все вещи должны быть наново взвешены.

Что говорит твоя совесть? «Ты должен стать тем, кто ты есть».