Самое лучшее в ложных надеждах то, что новые появляются очень быстро. На той неделе, когда мне сообщили, что в моей опухоли нет мутаций, которые сделали бы ее пригодной для какого-либо из существующих «таргетных» методов лечения, около полусотни друзей прислали мне письма с сообщением, что в телепрограмме «60 минут» был сюжет о «тканевой инженерии» с помощью стволовых клеток, где рассказывалось о человеке с раком пищевода. Медики сумели «вырастить» ему новый пищевод. Я тут же связался со своим другом, доктором Коллинзом[73], отцом генных методов лечения. Он вежливо, но твердо сообщил мне, что рак уже распространился за пределы моего пищевода и не может быть излечен подобными методами.
Анализируя свои ощущения за эти мучительные семь дней, я обнаружил, что чувствую себя не только разочарованным, но еще и обманутым. «Если ты не сделал чего-нибудь во имя человечества, — писал великий американский просветитель Гораций Манн[74], — тебе должно быть стыдно умирать». Я бы с радостью предложил себя для испытания новых лекарств и новых методов лечения — отчасти в надежде на спасение собственной жизни, но отчасти и в соответствии с принципом Манна. Но мне даже в этом отказано! Поэтому мне пришлось таскаться на сеансы химиотерапии в надежде, что опухоли мои уменьшатся и для их полного устранения можно будет использовать так называемый кибер-нож. Все эти методы казались настоящим чудом в сравнении с тем, что использовалось еще совсем недавно.
* * *
Я собираюсь предпринять одну весьма экзотическую попытку лечения, хотя ее эффективность кажется еще более призрачной. Для этого нужно выявить полную структуру моей ДНК и геном моей опухоли. Френсис Коллинз весьма скептически оценивает пользу подобного предприятия. Он написал мне: «Если мы сравним обе структуры, то можно будет точно определить, какие мутации возникли в раковых тканях и заставили их расти. Вероятность выявления мутаций раковых клеток и нахождения нового метода лечения весьма сомнительна — на данном этапе это нечто абсолютно новаторское». Доктор Коллинз сообщил, что в силу всего вышесказанного стоимость подобной процедуры чрезвычайно высока. Но, судя по моей корреспонденции, практически у каждого гражданина нашей страны либо есть друг или родственник, страдающий раком, либо он сам болен. Может быть, я смогу внести хотя бы малый вклад, который поможет будущим поколениям.
* * *
Я говорю «может быть», поскольку Френсису пришлось оставить целый ряд своих новаторских исследований, чтобы защитить свою профессию от попыток юристов блокировать действия в самой многообещающей отрасли медицины. Хотя полученные результаты порой нас вдохновляли, а порой отрезвляли, федеральный судья из Вашингтона в прошлом августе принял решение, согласно которому прекращаются все государственные субсидии на исследования стволовых клеток человеческих эмбрионов[75].
Судья Ройс Ламберт рассматривал иск сторонников так называемой поправки Дики-Викера[76] (поправка носит имя двух республиканцев, которые в 1995 г. добились запрета финансирования исследований эмбрионов человека, ведущих к их разрушению). Френсис Коллинз — христианин. К созданию подобных клеточных образований в исследовательских целях он (как, если вам интересно, и я сам) относится резко отрицательно. Но он надеется получить хорошие результаты из уже существующих человеческих эмбрионов, созданных для экстракорпорального оплодотворения. Эти эмбрионы все равно погибнут. Однако религиозные маньяки стремятся запретить использовать даже их, поскольку видят в сформировавшихся эмбрионах равных себе людей! Политизированные спонсоры подобного псевдонаучного бреда недостойны того, чтобы жить, не говоря уже о том, чтобы умереть. Если вы хотите принять участие в «войне» против рака и других ужасных болезней, присоединяйтесь к борьбе против этой чудовищной глупости.
Летом 2010 года я отправился в рекламное турне по поводу моей новой книги. Я стремился использовать как можно больше возможностей общаться с людьми. Дискуссии и лекции — это моя жизнь. Я старался выступать при любой возможности. Мне очень приятно общаться с вами, мои дорогие читатели, вне зависимости от того, купите ли вы яркий новый том моих мемуаров. Но вот что произошло несколько недель назад. Представьте, что я сижу за столом и ко мне подходит женщина — по виду типичная мать семейства (ключевой элемент произошедшего).
Она: Мне так жаль, что вы больны.
Я: Спасибо на добром слове.
Она: У моего кузена тоже рак.
Я: Мне искренне жаль это слышать.
Она [а очередь за ней становится все длиннее и длиннее]: Да, у него рак печени.
Я: Это всегда плохо.
Она: Но у него все прошло, хотя врачи сказали, что болезнь неизлечима.
Я: Что ж, нам всем хотелось бы это услышать.
Она [стоящие за ней уже начинают проявлять признаки нетерпения]: Да, но потом все вернулось — и гораздо хуже, чем раньше.
Я: Как ужасно!
Она: А потом он умер. Это было так мучительно. Мучительно. Я потеряла его навсегда.
Я: [пытаясь подобрать слова]…
Она: Конечно, он всю жизнь был гомосексуалистом…
Я: [не находя слов и не желая вторить дурацкому «конечно»]…
Она: И вся его семья от него отвернулась. Он умер в полном одиночестве.
Я: Не знаю, что и…
Она: В любом случае, я просто хочу, чтобы вы знали, что я прекрасно понимаю, в каком вы состоянии.
Я вполне мог бы обойтись без этого на удивление тягостного разговора. Но он заставил меня задуматься, не пора ли составить небольшой справочник по «раковому этикету». Он пригодился бы и больным, и всем, кто им сочувствует. В конце концов, сам я никогда ничего не скрывал о собственной болезни. Однако в то же время я не ходил по улицам с табличкой: «Спросите у меня все, что вы хотите знать о четвертой стадии рака пищевода с метастазами». Честно говоря, если вы не можете сообщить мне ничего нового об этой болезни, и только о ней, и о том, что происходит, когда метастазы уже затронули лимфатические узлы и легкие, то все остальное мне неинтересно. Уникальность болезни человека делает уникальным и его самого. Поэтому, если ваша личная история или история кого-то из ваших знакомых касается других органов, можете не трудиться рассказывать ее или хотя бы делайте это более сдержанно. Это относится и к депрессивным, тягостным историям (см. выше), и к тем, которые призваны поднять настроение и вселить оптимизм: «Моей бабушке поставили диагноз: «Терминальная меланома точки G». Врачи почти отказались от нее. Но она была настойчива, одновременно прошла тяжелый курс химиотерапии и облучения… А недавно мы получили от нее открытку с вершины Эвереста». Ваша история не возымеет никакого действия, если вы не учтете, насколько хорошо или плохо чувствует себя ваш слушатель.
* * *
Обычно считается, что на вопрос «Как дела?» давать честный и развернутый ответ вовсе необязательно. Когда подобный вопрос задают мне, я отделываюсь загадочными отговорками: «Судить пока рано». (Если тот же вопрос задает мне кто-то из замечательных работников онкологической клиники, то я иногда отвечаю: «Сегодня у меня рак».) Никто не хочет, чтобы ему рассказывали о бесчисленных ужасах и унижениях, которые приходится переживать человеку, когда его собственное тело из друга превращается во врага. Никому неинтересно, что хронические запоры у вас сменились столь же хроническими поносами; что вас мучает чудовищный голод и в то же время вы страшитесь даже одного запаха еды; что вас буквально выворачивает наизнанку при абсолютно пустом желудке; что выпадение волос коснулось даже волосков в носу и из-за этого у вас постоянно течет из носа… Извините, но вы сами напросились… В осознании материалистического тезиса о том, что мы не имеем тело, а сами являемся телом, нет ничего забавного и приятного.
Но занять позицию «Не спрашивай, не говори» тоже невозможно. Это верный рецепт ханжества и двойных стандартов. Конечно, друзья и родственники не могут не задавать вопросов, продиктованных самыми лучшими чувствами. Чтобы они ощутили себя нормально, нужно отвечать максимально откровенно и не прибегать к каким-либо эвфемизмам или отрицаниям. И легче всего сделать это, сказав, что самое интересное в четвертой стадии то, что пятой просто не существует. Надо сказать, что меня тут же поймали на слове. Недавно мне пришлось смириться с тем, что я не смогу присутствовать на свадьбе моей племянницы в моем родном городе, университетском Оксфорде. Это меня страшно огорчило — причем по целому ряду причин. И тут один из моих самых близких друзей спросил: «Ты боишься, что больше никогда не увидишь Англии?» Казалось, что он задал вполне разумный вопрос. Меня тревожило именно это. Но его откровенность меня неприятно поразила. Да, я готов признавать тяжелое и неизбежное. Не стоит делать то же самое. Однако я сам напрашивался на этот вопрос. Сознательно сказав человеку о том, что в один прекрасный момент после очередных исследований и курсов лечений врачи могут сказать мне, что теперь речь идет только о «паллиативе»[77], я был потрясен, услышав в ответ: «Да, полагаю, наступает время, когда тебе придется задуматься о собственном уходе». Это было честное и откровенное резюме моих собственных слов. Но больной человек ощущает необъяснимое желание и потребность самому определять, что ему говорить можно, а чего нельзя ни в каком случае. Рак — это постоянное искушение быть эгоистом и даже солипсистом.
