Да, все к этому шло. Тем не менее в Коктебеле я предпочитала лазить по Карадагу, танцевать цыганочку на Бродвее (так называли набережную и пятачок перед столовой Литфонда) и читать стихи для знакомых и незнакомых. Самое подходящее время для этого было перед ужином, когда на пятачок сплывались, как рыбы, местные художники, торгующие своими нехитрыми пейзажами, чинные писательские семейства и донбасские шахтеры с женами, посверкивающими золотыми фиксами.
Шахтерам полагалась украинская квота на Литфонд, что служило соблюдению баланса между «народом и интеллигенцией». Впрочем, как одинокие писатели, так и шахтерские жены это обстоятельство принимали не без удовольствия – литераторы наметанным взглядом выхватывали зарисовки из жизни, а донбасские жены, надевшие свои лучшие наряды с люрексом и высокие каблуки, радовались комплиментам пишущей братии, как школьницы, заливаясь румянцем по могучую грудь.
На этой самой набережной меня однажды прихватила за шиворот кинорежиссер Мара Микаэлян и спросила коварно: «А читала ли ты, девочка, книжку Пеппидлинныйчулок?» Я в свои шесть была девушка образованная, поэтому вопрос не застал меня врасплох – история Пеппи была не только проглочена, но и проиллюстрирована в картинках.
Микаэлян предложила мне попробоваться на роль Пеппи в фильме, который она собиралась снимать.
От радости мои косички завились наверх, и я чуть не ответила словами героини Чуриковой из «Начала»: ну что вы, я и без проб согласна! Кроме того, в кинопроцессе я к тому моменту разбиралась неплохо, ибо в пятилетнем возрасте снялась в фильме Одесской киностудии «Сто радостей, или Книга великих открытий» по Виталию Бианки, что было сопряжено с настоящей экспедицией по Южному Крыму, а также озвучила капризное дитя в фильме «Полеты во сне и наяву». По приезде в Москву я прошла пробы на Мосфильме и была утверждена на роль, но не Пеппи, а Аники – Микаэлян обнаружила девочку Свету, которая в итоге замечательно сыграла Пеппи. У нас сложился чудный детский коллектив, и мы уже мечтали о начале съемок, как вдруг мой отец, узнав, что снимать будут в павильоне, а не на натуре, как предполагалось изначально, и об отсутствии пианино на площадке, решительно отказал Микаэлян в моем участии. Прорыдав энное количество часов, наша компания рассталась, поклявшись друг другу в вечной дружбе. Больше мы никогда не виделись.
Впрочем, пока я не дошла до воспоминаний о первомайских демонстрациях и этих чудовищных поролоновых цветах, нацепленных на палки и взгромоздившихся на крепкие руки обладателей совершенно первомайских лиц, спешу отправиться к воспоминанию, которое более всего меня тревожит.
Кто принял это решение, доподлинно не знаю, хотя догадываюсь. Мне интересно, почему, узнав об этом, я испытала животный ужас. Что могло так испугать пятилетнего ребенка в инициативе родителей отдать его в музыкальную школу? Ведь к этому моменту я не обладала ни знанием о том, что это за труд, ни ощущением колоссальной ответственности, которая приходит к артисту значительно позже, ни опытом бесконечной работы, ни даже страхом провала. Но моя реакция была молниеносной. Залитая солнцем узкая улочка с красными кирпичными домами, мама, говорящая, что мы отправляемся в музыкальную школу, и я, останавливающаяся посреди дороги, до сих пор сохранены на моей сетчатке. Эту картину я рассматриваю и сейчас.
Вот она – я останавливаюсь и говорю: «На этом самом месте я буду стоять до тех пор, пока меня не переедет машина, но учиться музыке не пойду!» Увы, дальнейшее предречено. Протест был снят даже быстрее, чем по этому совсем не оживленному переулку проехала первая машина.
Далее класс, выкрашенный по традиции масляной краской в невнятный зеленый цвет. Клавиши. Ноты. Длительности. Полый кружочек и черный кружочек, завитушки и хвостики, крючочки и точечки. Ощущение беспомощности и безысходности. Черное пианино и линейка, которой бьют по рукам при каждой неминуемой ошибке. В это время я уже довольно долго жила с матерью, и она сидела со мной неотлучно, следя за выполнением упражнений, данных отцом.
Через некоторое время все эти знаки начали складываться в мелодии и фразы, потом в пьески, и вот – Майкапар, тетрадь Анны Магдалины Бах, «К Элизе».
Спустя год я пробую поступить в Центральную музыкальную школу при Московской консерватории, но поскольку мне еще нет полных семи лет, нам предлагается продолжить попытки в следующем году.
Здесь я помашу рукой преподавательнице Эмме Алиевне, обучившей меня начальной нотной грамоте. Финал нашего сотрудничества был невесел – отец пришел выяснить с ней кое-какие детали музыкального образования, после чего женщину увезли на «скорой» с сердечным приступом. Надеюсь, она жива и здорова, не поминает лихом.
Тем летом, не поступив в подготовительный класс ЦМШ, мы с отцом уезжаем в путешествие по Прибалтике. Пунктом нашего длительного пребывания становится Прейла, крохотная деревушка, расположенная на Куршской косе. Преодолев несколько километров сквозь чудесный сосновый лес, можно очутиться в Ниде, знаменитом курортном городке. Но мы ходим туда редко. Живем, как и все в поселке, в одном из домиков на берегу, местные жители промышляют ловлей рыбы, в меню также фигурирует молоко, мед и продукты, взращенные на местных огородах. В поселке имеется небольшой клуб, по вечерам в нем показывают кино, и еще там стоит пианино. За ним я провожу все время, свободное от сна, еды и игры в бадминтон с милой девушкой Аудроне, живущей с нами.
Мне велено в кратчайшие сроки разучить Романс Моцарта ля бемоль мажор. Ставится эксперимент: есть ли шанс сделать из этой девочки, третьей по счету дочери, уже наконец великую пианистку? Судя по всему, Романс я выучила в срок, и воскресным вечером собравшееся в клубе население Прейлы взамен фильма получило концерт. Мой первый концерт. Романс Моцарта, инвенции Баха и прелюдии Скрябина. Скорее всего, в репертуаре наличествовало еще несколько произведений, но припомнить их нет мозговых ресурсов – видимо, уже тогда все они были срочным порядком откомандированы на заучивание текста.
Вот загадочным образом устроена память – я плохо запоминаю имена, города, похожие один на другой, содержание книг, не оказавших на меня никакого влияния, и названия произведений, чью мелодию я могу пропеть от начала до конца. Доходит до смешного: однажды на экзамене в Консерватории я не смогла назвать Пятую симфонию Шостаковича, хотя сев к инструменту, начала ее играть без единой ошибки. Только убедившись, что я действительно знаю музыку, экзаменатор отпустил меня восвояси.
Зато я неплохо запоминаю музыкальные тексты, фразы, сказанные кем-то много лет назад, с точностью до интонаций и междометий, запахи, которые приводят меня по длинной цепочке ассоциаций к тому событию или отрезку времени, о котором напоминает этот аромат. Собственно, именно эту особенность чувственной памяти блистательно описывает Пруст, отправляя в рот Марселя пирожное «Мадлен». Можно, конечно, сетовать на то, что логическая и аналитическая составляющие моего серого вещества, то есть левое полушарие, работают из рук вон, но я предпочитаю благодарить правое за то, что имеется в наличии: эмоциональную и интонационную память.
