чем его автор.
«Портрет художницы Левашовой» (1942) кисти легендарного Владимира Татлина также подтверждает, что Ксению Эрнестовну оказывались рады видеть в качестве гостя там, куда большинству вход был заказан. Московские художники в 1947 году рассказывали Н. Н. Пунину, «что Татлин живет очень замкнуто, никого не пускает к себе в мастерскую и вряд ли захочет принять Пунина» [13] — сомнительно, что за пять лет до этого эпизода характер стареющего авангардиста был иным. На портрете Левашова читает, закутавшись в шубку не ради образа — в мастерских художников военной Москвы не могло быть жарко. Фигура решена в манере письма позднего Татлина, когда он балансирует между рисунком и живописью, сохраняя тональные и фактурные приоритеты и изящно демонстрируя свою маэстрию. Облегченная стилистика портрета контрастировала, вероятно, с диалогами этих художников-ровесников, но подобные встречи были необходимы обоим. Об эффектах подобной разговорной терапии писал художник Н. Тырса: «Я уверен, что все мы тяготимся здесь каким-то одиночеством, которое время от времени становится нестерпимо и загоняет нас друг к другу признаться в этом. Тогда Лебедев идет ко мне или я к нему, и мы перебираем груду репродукций и книг, думаем и говорим кое о чем и расстаемся, несколько разрядив круто закрученную пружину» [14].
В завершение разговора о художнице Ксении Левашовой мы возвращаемся к отложенному ответу на вопрос, от которого не уйти: «Что, если?» Если бы не было в отдельно взятой судьбе «родимых пятен» истории: революций, войн, голода, бездомности, безработицы и прочая-прочая? Тогда бы ничто не мешало свободно зарождаться идеям и строиться творческим планам, никто не привязывал бы творца к внешним обязательствам и не вставал на пути у таланта?
В нашем случае — случае судьбы женщины-художника — и расширительно говоря обо всем том поколении художников, родившихся женщинами, причина заключается не в злосчастиях, а наоборот — в возможности иного счастья. Счастья, которое обозначается кратко: дети. Дети, ставшие более знаменитыми, успешными и счастливыми, чем их родители. Порой роль таких детей доставалась мужьям женщин-художниц. Порой дети оказывались сравнимы талантом и успехом со своими матерями, порой нет, сути это не меняет, главное: им были даны возможности, не израсходованные их матерями.
Важный, но не определяющий момент состоит в том, что такие художницы были русскими женщинами. Вне зависимости от крови, которая в них соединилась, они несли в себе сложный набор этических и поведенческих обязанностей, в том числе жертвенность русского типа. Органичную, повседневную материнскую жертвенность, столь отличную от мужского — яркого и одноразового — героизма.
Благодаря этим детям, внукам и правнукам мы можем сегодня задуматься о том, какими художницами могли бы стать их предки по материнской линии. И какими людьми они оставались, какое богатство человеческих качеств они сберегли.
Художник, в согласии со своей природой, подпитывается человеком и, лишенный контроля разума, ослабляет свое гуманистическое и нравственное начало. Самоотрешение художника никак не может быть простым и последовательным, без срывов и жалоб, ведь оно происходит в состязании с человеческим, социальным и родительским предназначением человека. Значимость и ценность отдельной жизни нисколько не может быть преуменьшена, если рассматривать ее не как путь художника, но как путь человека.
Идея материнства, взятая выше вегетативной базы, на уровне сосуществования с детьми, создает опыт совместного бытия, последовательного становления и взаимных метаморфоз. Одно поколение переплетается с предыдущим и последующим, образуя многожильный родовой побег, чувствующий самое себя на различных участках временного потока и управляемый памятью. Когда слабеет сила тока или истончаются волокна межпоколенческой связи, то энергетические и информационные пустоты в прошлом остро ощущаются ныне живущими и требуют от них восполнения ущерба.
В 1885 году я родилась в Ревеле. Ревель — портовый город Прибалтики. Город старинный, с узенькими уличками, такими узенькими, что по ним могла проехать одна лошадь с пролеткой. От рынка раскинулась площадь перед ратушей и начиналась главная улица с множеством магазинов по обе стороны, из которых одна — справа через скверик с сиренью, подходила к конке; и конки, громыхая и звеня через весь город, подъезжали к самому синему морю и прекрасному парку Екатериненталь, посаженному Петром I.
Идя по главной аллее парка, чувствуешь уже горько-соленый запах моря и его сладкую свежесть. С пляжа — длиннейшие мостки, не меньше километра, а там — три домика, три купальни: мужская, женская и детская. Таков был Ревель, таким я его помню.
В первой половине 1880 года в связи с ростом заморской торговли ревельский порт по внешнему обороту некоторое время занимал третье место в России. Порт: в нем всегда много пароходов, уходящих во все стороны света и прибывающих из разных стран. Свежий приятный запах моря смешан со струями, доносящимися от рыбы, смолы, нефти. Здесь всегда много движения. Грузчики то выгружают, то грузят, согнувшись в три погибели; несут ящики тяжеленные или огромные махины мешков.
Папа мой был финским консулом, имел много дел с капитанами судов, часто бывал с ними в клубе. Очевидно, капитаны эти были из северных стран: с обветренными загорелыми лицами, у некоторых — бороды вокруг щек и под подбородком. Наверное, шведы, финны и норвежцы, потому что мы не понимали их языка — все они очень бойко говорили по-немецки и по-эстонски.
Жили мы на Нарвской улице, по которой бежалаконка, летом она была открытая, с полосатой занавеской. Окна деревянного дома выходили на улицу в палисадник лицевой стороной, а во двор смотрели окна из детской, столовой, людской и кухни. Двор был большой, хороший, и летом мы все — дети, родные — встречались, ссорились, мирились и снова ссорились, но никак не разлучались, вместе нам было весело. В саду у бабушки была замечательная беседка, сад был большой, и от него до моря было совсем не далеко.
Нас, детей, трое: Боря, Жоржик и я. Боря — живой, умный, прилежный и послушный мальчик. Он был только на два года старше меня.
Был очень изобретателен в играх. Когда по Нарвской прошла конка, он сразу выдумал игру «в конку». Побывал в цирке — и сразу же появился в нашей игре «цирк под водой».
Он не сидел без дела и был вечно занят. Строя домики из кубиков, всегда говорил маме: «Когда я вырасту большой, то обязательно выстрою большой дом для тебя, мама». Мы все деятельно принимали участие в его играх. Он был нежным ребенком, хорошим сыном, чудным братом и верным товарищем. Единственным его недостатком была плаксивость.
Жоржик
