учебную часть входил преподавательский состав, подчинявшийся инспектору классов. Иногда инспектор, в большинстве случаев полковник с академическим значком, чтобы подработать, сам брался преподавать какой-нибудь предмет, законоведение или математику. Помню рыжего артиллериста полковника Мартьянова, который тригонометрию и аналитику умудрялся преподавать так интересно, что, несмотря на все мое равнодушие к математическим наукам, я до сих пор могу сказать, что собой представляют синус, косинус, парабола и гипербола.
Как я уже говорил, учительский состав у нас был вовсе не плохой. Было два-три недурных математика и прекрасный физик – молодой поляк Блажеевич. Недурен был учитель истории Ловецкий, отлично говоривший, много знавший и очень неглупый человек. Учитель русского языка, Василий Дмитриевич Образцов, ходивший под кличкой Васюха, для самых старших классов, может быть, и не годился, но в младших и средних был хорош. Русских часов у нас было шесть в неделю, то есть каждый день, и из них один или два непременно «пересказы» и «изложения». Человек добросовестный, каждый божий день он уносил с собой на дом горы тетрадей. А на следующее утро приносил их назад в класс и производил «разбор».
– Вот, Заркевич, вы написали, что в Швейцарии разводят прелестный скот. Можно так сказать или нет? А как нужно? А как еще можно? А про кого или про что можно сказать «прелестный»?
Без насмешек и издевательств он учил нас правильному и точному употреблению слов, наука немаловажная, и таким путем отечественному (!) языку он нас выучил, и за это большое ему спасибо. Излишне говорить, что к бедному Заркевичу кличка «прелестный скот» прилипла навсегда.
Было два отличных немца (слово «наци» тогда еще не было выдумано) Глезер и Пецольд. Они под шумок составили учебник немецкого языка, настолько хороший, что он вскоре был принят как обязательное руководство для всех военно-учебных заведений. Года за два до нашего выпуска нам прислали из Петербурга молодого священника, магистранта богословия отца Кремлевского. Мальчишки дали ему прозвище: поп Иуда. Поп Иуда был очень некрасив, все лицо изрыто оспой, но очень симпатичен, феноменально образован и необычайно умен. Поначалу попробовали было задавать ему каверзные вопросы насчет религии и сразу же закаялись. С ласковой улыбкой он раз или два посадил вопрошавшего в такую глубокую калошу, что бедняга, при общем смехе, долго не мог из нее выкарабкаться. По-настоящему богословие он нам не преподавал, а, подобрав полы своей черной худенькой ряски, усаживался на первую парту лицом к классу и начинал говорить на какие угодно темы, часто литературные. Слушали все его с раскрытыми ртами. Пробыл он у нас недолго. Года через два после нашего выпуска милого попа Иуду начальство куда-то убрало, решив вероятно, что для будущих офицеров умные священники слишком опасный элемент.
Отдельно от учительской стояла воспитательная часть. По этому признаку весь корпус делился на три роты, иначе говоря, на три возраста. В младшую, 3-ю роту, где в зале на переменах всегда стоял невероятный шум и гвалт, входили 1, 2 и 3-й классы. Во 2-ю – средний возраст, 14–15 лет, – входили 4-й и 5-й классы, а в 1-й роте, так называемой строевой, числились старшие классы, 6-й и 7-й. Во главе рот стояли ротные командиры, полковники, а каждым отделением – в классе обыкновенно по два, иногда по три – заведовал свой «отделенный» воспитатель, чином от поручика до подполковника.
В отделении насчитывалось обыкновенно от 20 до 30 мальчиков. В сравнении со строевыми офицерами в армии офицеры-воспитатели в кадетских корпусах имели немаловажные преимущества. В корпусе им давалась квартира с отоплением и освещением и 100 рублей в месяц жалованья. Кроме того, через каждые три года им выходило производство в следующий чин. На протяжении 7–8 лет от поручика люди доходили до подполковника и в этом чине обыкновенно замерзали. В подполковниках можно было сидеть и десять, и пятнадцать лет, вплоть до отставки и все на тех же 100 рублях жалованья.
Воспитатели поочередно дежурили в ротах, круглые сутки, один раз в четыре или шесть дней, в зависимости от числа отделений в роте, подавали звонки и команды «строиться» и следили за порядком. В старших классах, чье сегодня дежурство, Завадского, Зейдлица или Гришкова, было более или менее все равно, но в младших оно имело большое значение. На дежурстве одного можно было безнаказанно беситься и валять дурака, а при другом за то же самое можно было попасть «на штраф», иначе говоря, стать на час к стенке, остаться «без третьего блюда» или даже «на одном супе». При одном входе в ротный зал можно было безошибочно сказать, чье сегодня дежурство.
Кроме дежурств, гимнастики и строевых занятий, которые назывались «фронт» и производились два раза в неделю до часу, в обязанности воспитателя входило присутствие в классах на вечерних занятиях во время приготовления уроков, от шести до восьми часов вечера. Вот, собственно, и все. Из сказанного видно, что в наше время офицеры-воспитатели работой перегружены не были. По инструкции полагалось им во время вечерних занятий следить, чтобы мальчики занимались, и помогать тем, кому это было нужно. На практике это сводилось к тому, что воспитатель приходил в класс, садился за учительский стол и читал там книгу или газету. Обращаться к нему за объяснениями и в голову никому бы не пришло. Все науки были ими столь основательно забыты, что никто из них не только теоремы или уравнения, но и самой немудреной арифметической задачи не смог бы объяснить.
В последние годы Главное управление военно-учебных заведений основало в Петербурге одногодние курсы для воспитателей. Поочередно они отправлялись в столицу, слушали там лекции по педагогике, психологии и всякие прочие и через год возвращались домой совершенно такими же, какими уезжали, ни лучше, ни умнее. О воспитании юношества писали и пишут умные люди уже несколько сотен лет, а наука до сих пор еще не выяснила, насколько оно вообще возможно. Несомненно одно, что «научиться» воспитывать нельзя и что дар обращения с детьми, совершенно так же, как дар понимать и учить животных, дается природой, и что ум, знания и количество прочитанных книг тут совершенно ни при чем.
Лучшим воспитателем, которого я помню, был самый обыкновенный, чистой души, добрый и хороший человек, совсем не умный и вовсе не образованный. Ни на какие «курсы» он не ездил и о том, как нужно воспитывать молодежь, наверное, никогда не размышлял. Чернобородый, с ослепительными зубами, огромный мужчина, с мальчишками вверенного ему отделения он обращался совершенно так же, как со своими двумя собственными сыновьями, отчаянными шалопаями, которые учились в
