Один американский биограф пишет: "Люди, которые знали Микояна, особенно в его пожилом возрасте, помнят его как теплого, гостеприимного и остроумного человека. Иностранцы, имевшие с ним официальные отношения, вспоминают его не только как жесткого переговорщика, но и как обаятельного, культурного и остроумного собеседника..."
Я, сопровождая отца в поездках в Эстонию, Туркмению, Таджикистан и на Украину, видел, что его уважение к любой малой и немалой нации в Советском Союзе (тогда весьма редкое качество в Кремле) вызывало к нему искренние симпатии и дружеское отношение. То же имело место и в Польше, Венгрии, Румынии и других странах - "младших братьях" СССР по социалистическому лагерю (как я видел сам, и как мне рассказывали Отто Гротеволь в ГДР, Янош Кадар в Венгрии, Юзеф Циранкевич, Ян Османьчик в Польше и многие другие). То же происходило в Марокко, Гане, Бирме и других странах, привыкших к тому, что великие державы тяготели скорее к диктату, чем к равноправным отношениям. И, конечно, далеко не каждый мог завоевать дружбу и доверие Фиделя Кастро. После длительных и трудных переговоров с Кастро во время Карибского кризиса Хрущев сказал мне об отце: "Только он, с его воловьим упорством, мог добиться успеха. Я бы давно хлопнул дверью и улетел".
Отец в то же время обладал повышенным чувством собственного достоинства, был самолюбивым, нередко вспыльчивым и тогда очень резким. Не терпел неправды в работе и в жизни. Сохранял с молодости уважение и несколько наивную веру в рабочий класс. Для того чтобы не порывать прямой связи с рабочими, он еще в конце 20-х годов фактически нарушил решение ЦК о переходе наркомов на партийный учет в свои наркоматы и остался на партучете на заводе "Красный пролетарий", куда ходил на партсобрания всю свою жизнь в Москве. Иногда был излишне доверчивым к людям только из-за их рабочего происхождения. Или - к чиновникам, которые "не имеют права врать", как он говорил, но которые все-таки врали. В личной жизни он не всегда хорошо разбирался в людях (хотя, прекрасно видел сильные и слабые стороны работников, с которыми имел дело). Порой проявлял технократизм, больше думая о росте производства (и доверяя в этом "экспертам"), чем о сохранении окружающей среды, как в случаях с озерами Байкал и Севан или с работой китобойной флотилии "Слава".
Живя и работая в обстановке политических интриг, опасных для самой жизни жертвы интриги, умел быть выдержанным и осторожным, подчас отставляя прямолинейность и даже строгую принципиальность в сторону, не позволяя сделать себя бессмысленной жертвой или избегая конфликтов, в которых победитель был известен заранее. Почти всегда чувствовал и не переступал ту невидимую грань, за которой спор мог перейти в непоправимую и бессмысленно-гибельную конфронтацию.
Он был твердым и порой чрезмерно требовательным и жестким прежде всего к себе самому, но также и к тем, с кем работал. Вместе с тем был гуманным, испытывал угрызения совести, обладал чувством сопереживания и всегда был готов помочь людям.
Сочетание этих подчас противоречивых качеств (и возможно, каких-то еще, не упомянутых мною) делает Анастаса Ивановича Микояна совершенно неординарной, масштабной государственной личностью, заслуживающей вместе с тем простого человеческого уважения.
Как сказал мне уже после его смерти простой рабочий на заводе в Москве, случайно узнав, кто был моим отцом: "Перед таким человеком можно только снять шляпу!". Не столь образно, но столь же искренне выражали восхищение и уважение к Микояну сотни других людей, знавших и не знавших его лично. Один из работавших с ним, будущий зампред Совмина СССР И.В.Архипов сказал: "Да что там говорить, мы просто влюблены были все в Анастаса Ивановича". Министр энергетики П.С.Непорожний вспоминал, что когда Микоян был в Совмине, можно было пойти к нему по любому вопросу и знать, что уйдешь с определенным ответом: "да" или "нет", и если "да", то дело будет сделано. "Теперь, говорил он в 70-х годах, - вопрос направят в бюрократические каналы, где он и увязнет". Тем, кто не был лично знаком с Микояном, я очень благодарен за то, что даже в советском закрытом обществе они сумели понять, кто есть кто.
Меня не особенно тревожат периодические нападки малообразованных злопыхателей или недостаточно добросовестных авторов на биографию и образ отца. Англичане говорят: "Люди, живущие в стеклянном доме, не должны бросаться камнями". Сомневаюсь, что многие из тех, кто упрекает Микояна, что он решительно не противостоял Сталину в годы репрессий, когда-либо возражали своему директору или начальнику настолько серьезно, чтобы рисковать даже возможным продвижением по службе или попасть под иную, вполне безопасную немилость. А в те сталинские годы результат решительной конфронтации мог быть только один: пуля в затылок и гибель сотен сослуживцев и близких.
Что касается легенды о "27-м бакинском комиссаре", таинственным образом избежавшем расстрела (с намеком на некий "компромат"), то она была распространена несведущими, или же недобросовестными авторами. Открытый процесс 1925-1926 гг., где вся трагическая история расстрела была подробно, с доказательствами и документами рассказана многими людьми и в том числе старшим сыном Степана Шаумяна - Суреном, находившимся до и во все время ареста в Закаспии вместе с Микояном. Показания исполнителя воли британского командования эсера Фунтикова также представляют достаточный документальный материал для тех, кто хочет знать правду.
* * *
Многочисленный клан Микоянов ежегодно встречается 25 ноября, в день рождения Анастаса Ивановича. Одновременно отмечается и день рождения его жены Ашхен Лазаревны, который близок к этой дате. О ней я просто не могу не рассказать подробнее. Именно она оказывала невидимую никому поддержку нашему отцу в его многотрудной жизни и борьбе. Именно она воспитала пятерых его сыновей в соответствии с его и своими взглядами и традициями семьи.
Наша мама была скромным, застенчивым, добросердечным, ранимым, честным и наивным человеком. Семья была основным ее делом и интересом. А в семье на первом месте был муж, ее Арташ, как она его называла. Мы счастливы, что она, наша мама Ашхен, была главным человеком в его жизни, а он - в ее. Когда в воскресенье он долго спал, мы могли ходить только на цыпочках. Каждое утро она приготавливала ему одежду, подбирала галстук, пришивала болтавшиеся пуговицы, сводила пятнышки, которые другие просто бы не заметили. То, что подавалось на стол, предназначалось прежде всего для него: тыквенная каша, спаржа и сельдерей из нашего огорода, морковно-яблочное суфле, отварная рыба, чернослив. Мама делала так, что мы все это понимали и одобряли. Лишь он не понимал и угощал чем-то нас, удивляясь нашим отказам. Честно говоря, его диета нас не очень-то привлекала. Однако, если, уходя на работу, он оставлял спаржу или сельдерей на блюде, мама перекладывала их мне или брату Степе, зная наши вкусы.
