Я сунул руку в карман и сжал кролика в кулаке.
Роль главного следователя взяла на себя, конечно, сестрица. Пронзила меня взглядом.
— Ну?
— Что? — спросил я. (Кролик был твердый и теплый.)
— Ты ничего не хочешь нам сказать?
Я сказал:
— А чё говорить?
— Ты знаешь, кто сейчас здесь был?
— Не знаю… — И я стал смотреть за окно.
— Здесь была Прасковья Ивановна.
— Ну и что? — сказал я.
— Как что? Нет, вы посмотрите на него! — возгласила сестра, словно обращалась сразу ко всему человечеству. — Она все рассказала!
— Что? — сказал я.
— То что ты зарос двойками, сбежал из школы и прогулял уроки!.. Или ты станешь утверждать, что этого не было?
— Не было, — сказал я и сжал кролика покрепче. Он был единственным моим другом. В нем толкнулось крошечное, как горошина, сердечко.
— Славик… — осторожно сказала мама. И, кажется, она что-то говорила еще, но я не помню. Запомнился только диалог с исполненной сдержанным негодованием сестрицей.
— Ну надо же! Зачем ты так бессовестно врешь? — Людмила картинно опустила руки.
— Я не вру.
— А Прасковья Ивановна, значит, врет?!
— Врет, — сказал я.
Николай с любопытством глянул на меня через плечо.
— Это не лезет ни в какие рамки, — горестно сказала сестра.
— Лезет, — машинально возразил я.
С полминуты длилось молчание. У меня в ладони бесшумно билось кроличье сердечко.
— Ну, зачем ты упрямишься, — проникновенно спросила сестра. — Глупо отпираться вопреки очевидности… Ведь от тебя требуется только одно: признаться во всем и обещать, что исправишься… Ну?
«Салазки гну», — мелькнуло у меня. Но я просто промолчал.
— Ты скажешь хоть что-нибудь?!
— Что? — сказал я.
— Зачем ты так бессовестно отпираешься? Хотя все уже известно!
— Я не отпираюсь.
Я не отпирался. И не врал. Взрослые не могли понять, что я просто живу в ином мире. С иными понятиями. Что я своим упрямством отстаиваю самого себя. Остатки самолюбия и свое неприятие жизни, где непонятно за что ставят двойки, обзывают человека неряхой и лодырем, заставляют решать какие-то идиотские задачки, вставать в семь утра, сидеть до темноты в пропахшем кислыми чернилами классе и все время бояться, что тебя будут ругать…
Как я понимал Тома Сойера, удравшего на остров Джексона!
Но в Тюмени, на Туре, такого острова не было. И не было друзей вроде Гека…
Оставалось отрицать всё. Да, вопреки очевидности, несмотря на то, что все уже известно, и против всякой логики.
В этом упрямстве была моя логика. Назло всем обстоятельствам стоять на своем. До конца, до самой смерти… Мне виделось в этом единственное спасение и единственная гордость… А твердость каменного кролика добавляла твердости мне. И стук его сердечка не давал угаснуть смелости…
Да и что мне могли сделать? Отлупить? Но так со мной никогда не поступали. Поставить на долгие часы в угол? Ну и пусть!.. Пригрозить, что отправят в детдом или в Белоруссию к отцу? («Будешь там жить без мамы, с вредной мачехой!») Ладно, слышал я эту бредятину тыщу раз. Измотать душу долгими нотациями? Выдержу… Самое поганое, когда требуют признаний и заставляют просить прощения. Но на этот раз — фиг!
Хуже всего, если начнет плакать мама. Тогда… тогда я тоже зареву. Но все равно не сдамся…
Однако до маминых слез дело не дошло. Сестра сменила тон и снова обратилась ко всем:
— И вы послушайте, как он изобретательно врет! Про генеральную уборку, про приезд Нины Ивановны!.. «Технички суетились, как униформисты!» Откуда столько фантазии?
Николай снова посмотрел через плечо. Раздумчиво предположил:
— Может быть, он станет писателем…
Всем была известна моя тяга к сочинительству, но на этот раз сестра предрекла мне иной жизненный путь:
— Он будет малолетним преступником.
— Ну, Миля, зачем ты… — осторожно сказала мама.
— Да-да!.. Если немедленно не признается во всем. И не покажет свои тетрадки с двойками!..
Но я не признался ни в чем (тем более, что тетрадки были вы помните где). Весь вечер я молчал, стискивая зубы, и наконец улегся спать на свой сундук с войлочной подстилкой и старым пальто вместо одеяла. Кулак с зажатым в нем кроликом сунул под подушку. «Тук… тук… тук…» Николай незаметно провел пальцами по моей стриженой макушке.
…Больше, чем шесть десятков лет прошло с той поры. Недавно я позвонил в город Дубну, где живут нынче сестра с мужем, поздравил Николая Ивановича с очередным днем рождения.
— Коля, а помнишь свое давнее пророчество, что я стану писателем?
Оказалось, что он не помнит. Ну и ладно. Главное, что я это не забыл. И что сбылось предсказание Николая (который по родственной табели о рангах приходится мне зятем, но всегда был, как старший брат).
Утром сестра усадила меня делать домашние задания, которые накануне принесла Прасковья Ивановна. О вчерашнем никто не сказал ни слова. Но в школу я пошел не один, а с сестрой. И думал, что объяснения не кончились. Ну и пусть! Кролик по-прежнему был у меня кармане — твердый и надежный.
Когда подходили к школьным дверям, окликнул меня добродушный второгодник Серега Тощев:
— Эй, Крапива, чё вчера в школе-то не был?!
— Ну, что? Приятно тебе это слышать? — «вчерашним» тоном спросила сестра.
— Приятно, — сказал я.
Никаких объяснений не случилось. Прасковья Ивановна что-то тихонько сказала сестре, а меня подтолкнула к парте:
— Славик, садись на место. Старайся быть внимательным и не пиши, как курица лапой…
Вот и все. Я сел, высадил себе на колено Кролика и погладил его по ушам…
Если бы это был просто рассказ о Кролике, следовало поставить точку. Но та самая «цепь ассоциаций» тянет воспоминания дальше воспоминания дальше, подсказывая, что можно выстроить новый сюжет.
Правда, иногда возникает вопрос: а кому в наше время нужны эти сюжеты? Кто читает книги в эпоху наших гламурно-кризисных представлений о мире? То есть читают, конечно, только уж никак не о детстве, в котором жили отцы и деды. Читают о киллерах и вампирах, о сексуальных страстях, о доблестных милицейских следователях и не менее доблестной братве, о магах и запредельных мирах, никак не связанных с нашей грешной реальностью…
А дети, кому они нужны? И те, кто жили давно, и те, кто живут сейчас? Простая мысль, что без детства нет будущего, давно затоптана у упрятана под болтовней о ценах на нефть и предвыборными страстями. А человеку, проявившему интерес к проблемам детства, говорят: «Странные у вас склонности. Нет ли здесь чего-то этакого?»
