В философии Декарта Лейбниц подметил также непоследовательности, которые открывали путь к преодолению узкомеханистического горизонта Декартовой физики, начатому, но не завершенному Ньютоном. Декартовы силы инерции взломали монотонность мира «бессильных» протяжений, и уже Декарт видел в объяснении источника плотности и сопротивляемости тел проблему серьезную и фундаментальную, которую геометрией мира не разрешить. Но это значит, что физику неверно сводить только к геометрии, и Декарт был неправ, считая протяженность сущностью материальной субстанции. Протяженность не может быть субстанцией, так как не в состоянии объяснить ни сопротивления тел, ни их структуры и динамики, и даже принимаемое Декартом разнообразие размеров частиц оказывается беспричинным. К этому Лейбниц добавил типично рационалистические аргументы в духе своего века: протяженность не может быть субстанциальной уже потому, что всякая субстанция «проста», то есть неделима и в логическом и в реальном смыслах, а протяженность логически разлагается на непрерывность, множественность и сосуществование, чему соответствует ее сложность в геометрическом смысле.
Итак, в философской картине мира должны найти себе подобающее место не только пространственные протяжения, но и силы, пронизывающие ткань Вселенной в физической картине мира. Роль, отводимая силам Ньютоном, недостаточна, и она нуждается в философском обосновании и развитии. Декарт не дал его вообще, а Спиноза обосновал нечто противоположное — не активность модусов, а их пассивную зависимость от неизменной субстанции.
В противоположность Декарту и Спинозе Лейбниц определяет место сил не в явлениях мира, но в самой его сущности. Они заполняют ее всю, они и есть сама сущность. В явлениях силы обнаруживают свои действия, но здесь видимы не сами силы, но последствия их активности; в области сущностей эта активность кипит беспрестанно, но она невидима, так как «прикрыта» чувственными явлениями. Поскольку силы не чувственны, то они — и здесь Лейбниц заключает уже ошибочно — не материальны. Но в то же время они сплошь и рядом бессознательны, то есть еще не обладают сознанием. Так они соединяют в себе то, что было разъединено Декартом, — духовность и бессознательность.
Но еще более важно, что Лейбницем восстанавливается единство мира и притом сразу как бы в двух измерениях: с одной стороны, в отношении сущности, поскольку ее составляет сонм сил, которые одновременно все различны в своей индивидуальности и все однородны в своей невещественности, а с другой стороны, в соотношении сфер сущностей и явлений, поскольку обе сферы соединены друг с другом так, как соединены причины с их действиями, следствиями, проявлениями. В области явлений единство их сказывается опосредованным образом, сами по себе они разнообразны и разнокачественны.
В рассуждениях Лейбница, где он отождествляет понятия «не-материя», «невещественность» и «духовность», типичная ошибка идеалиста, имеющего дело только с метафизическим понятием материи. Аналогичную ошибку мы обнаруживаем и в идущем еще от античности отождествлении сил и процессов жизни (отсюда «живая сила»), откуда возникала ложная цепочка тождеств: субстанция — сила — жизнь — дух. Акцент на безграничную индивидуализацию вещей и процессов порой приводит Лейбница на грань номинализма (см., напр., 3, с. 71; 4, с. 240, 254, 283), хотя он снова и снова отходит от этой упрощенной позиции, столь характерной для многих ученых XVII–XVIII вв. Зато Лейбниц в отличие от Спинозы поднял значение индивидуального объекта в философии на непревзойденную высоту.
В итоге вырисовывается такая картина мира: сущности просты, то есть неделимы, а значит, непротяженны; явления сложны, делимы, протяженны. Сущности — это энергия как сублимация духа и дух как источник и высшее развитие энергии; явления — это чувственные обнаружения духовной энергии и то, что в чувственности выступает под именем материальных, геометрических, кинематических и физико-динамических характеристик. Всякий дух есть сила, а всякая сила есть субстанция. Поэтому, сколько сил, столько существует и субстанций и по меньшей мере столько же и их проявлений вовне.
В этой философии мир оказывается именно системой субстанций-сил, ибо единство и неисчерпаемое многообразие сущностей и явлений может обрести свой синтез только в понятиях всепронизывающей организованности, упорядоченной структурности. Сил-субстанций как центров сосредоточения колоссальных энергий бесконечно много, ибо ограниченность их количества, а тем более единственность не могли бы обеспечить безграничной неисчерпаемости явлений и преодоления «всемирной тюрьмы» фатализма. Абсолютная противоположность субстанций-сил друг другу разрушила бы единство мира и возвратила философию вспять, к дуализму Декарта. Выход из положения в том, чтобы найти такую характеристику и структуру отношений между субстанциями, которые объясняли бы поразительную взаимосогласованность и упорядоченность их действий, о чем свидетельствуют косвенно все специальные науки о природе, обществе и мышлении.
Необходимо охарактеризовать и высший принцип единства мира, превращающий какафонию независимых друг от друга субстанций в стройный, гармоничный хор. Лейбниц стал искать решение этих проблем в представлении об изначальной, то есть предустановленной, гармонии мира и понятии бога, завершающем собой восходящий ряд субстанций.
Оригинальная философская система Лейбница сложилась не сразу. Лейбниц писал, что он «в молодости… тоже увлекался воззрением о пустоте и атомах» (12, с. 59). Его зрелая система образовалась в итоге эволюции от механицизма Т. Гоббса, физики Р. Декарта и атомистики П. Гассенди к объективному идеализму. При этом Декартов рационализм был не только сохранен и развит, но и преобразован: Лейбницев панлогизм, сохраняя свойственное Декарту недоверие к индукции, признавал в то же время необходимость вероятностных и вообще приближенных методов исследования и был сращен с динамическим миропониманием, в котором были своеобразно переплавлены «силы» Ньютона и вообще все завоевания геометризованной механики XVII столетия.
Мотив великого синтеза проникает всю систему Лейбница. За полтора столетия до Гегеля он рассматривал историю прошлой философии не как скопление ошибок и заблуждений, но как источник великих уроков и догадок. Другим учителем для новой системы была современная ему наука: ее открытия стояли у колыбели монадологии Лейбница.
Самое живое и непреходящее в философии Лейбница — его метод, по достоинству еще мало оцененный, проникнутый замечательными идеями. То глубокое уважение к Лейбницу как философу и ученому, которое питали Маркс, Энгельс и Ленин, связано прежде всего с диалектической душой его метода. Плодотворное применение этого метода в естествознании и математике, неоднократно продемонстрированное великим просветителем, в лучшую сторону отличает его от Гегеля, для которого естественнонаучные и математические результаты были лишь примерами «всесилия» философской спекуляции и к тому же примерами низшего сорта. Гегель истолковывал их в виде рассудочных фактов, параллельных «разумной» конструкции и в лучшем случае несущих на себе приметы неполноценной диалектики «конечного», но не способных возвыситься до полноты диалектики духовного абсолюта. Действенностью своего метода Лейбниц был обязан не только своему таланту ученого-исследователя, но прежде всего тому счастливому обстоятельству, что он был чрезвычайно близок к верному решению вопроса о соотношении формальной логики и диалектики в познании, без чего последняя не может стать эффективным оружием экспериментальной деятельности и ее теоретического осмысления.
