Но когда, вернувшись вечером домой, отец берет в руки книгу и в маленькой комнате звучат патетические строфы не завершенной еще в те годы эпической поэмы Клопштока «Мессиада», мальчик жадно вслушивается в тяжеловесную медь стиха. Он полон восторженного внимания. До этого он слышал отрывки из библии да плаксиво-набожные духовные оды Кристиана Геллерта или жизнеописания великих людей в аляповатых лубочных изданиях. Но разве может все это сравниться с поэмой Клопштока!
«Мессиада» — поэма о жизни Христа, но это совсем не тот добренький боженька, о котором рассказывала мать. Это грозный судья дурных монархов, которые «выпустили на волю убийственную войну, не награждали добродетели и не осушили ни единой слезы».
«Дурные монархи» — так будет называться одно из первых стихотворений Шиллера. Он разовьет и заострит в нем критическую тему Клопштока.
Но пока, в лорхские годы, Шиллер еще не предчувствует своего призвания. Родители предназначают его для духовной карьеры, и как будто это соответствует склонностям мальчика. Впрочем, в семье Шиллеров речь идет не столько о склонностях, сколько о материальных возможностях единственное образование, которое мог дать своему сыну Иоганн Каспар, было не требовавшее особых расходов образование протестантского священника.
Кристофина рассказывает в своих воспоминаниях, что маленькому Фрицу нравилось играть в пастора.
Надев на плечи вместо мантии черный передник сестры, мальчик влезал на стул и произносил с этой «кафедры» проповедь.
Дрожащим страстным голосом говорил он о правде, о добре, о красоте природы, о любви к матери. Глаза его горели, рука была протянута вперед. Вся худенькая фигурка выражала торжественность. В эти минуты мальчик бывал искренне убежден, что он действительно проповедник, и жестоко обижался, если кто-нибудь из детей или взрослых смеялся над ним.
В Лорхе Фриц и Финеле впервые начали учиться Местный пастор Мозер, друг семьи Шиллеров, занимался с детьми родным языком и латынью.
Должно быть, справедливым и прямым человеком, заслужившим уважение своего ученика, был этот Мозер. Иначе вряд ли назвал бы Шиллер его именем в первой юношеской своей драме «Разбойники» того смелого старика пастора, который со спокойным достоинством выступает обличителем всесильного графа Франца фон Моора.
«Мозер: Подумайте, Моор, жизнь тысяч людей подчинена одному мановению вашей руки, из каждой тысячи девятьсот девяносто девять вы сделали несчастными… Неужто вы думаете, что эти девятьсот девяносто девять рождены для гибели, для того чтобы быть куклами в вашей сатанинской игре? Не думайте так!..»
Сцена пастора Мозера в пятом акте «Разбойников» — поэтический памятник Шиллера своему первому учителю.
Но не рассказы отца, не первые уроки и, пожалуй, даже не поэзия были самыми яркими из впечатлений Шиллера тех лет. Самым ярким, навсегда неизгладимым впечатлением был театр!
Вместе с отцом мальчик иногда ездил в старинный городок Гмюнд, неподалеку от Лорха. Гмюнд считался «вольным городом», не подчинявшимся Вюртембергскому герцогу. Должно быть, поэтому в нем несколько легче дышалось. Здесь часто происходили ярмарки, народные гуляния. Население, в основном католическое, любило пышные церковные празднества. Торжественные процессии с пением шествовали по узким средневековым улицам к монастырю. На площади перед старинным готическим собором устраивались спектакли средневековых мистерий — наивные представления на темы священного писания.
Не здесь ли, в Гмюнде, в пестрой толпе горожан, крестьян соседних сел, подвыпивших ремесленников, где Иоганну Каспару удавалось подчас превратить в солдата какого-нибудь незадачливого гуляку, впервые увидел Шиллер народный кукольный театр, немецкого Петрушку — Гансвурста? А может быть, как и Гете, довелось мальчику встретиться в ярмарочной суете над ширмой кукольника с неугомонным чернокнижником Фаустом?
В декабре 1766 года семья Шиллера переезжает в Людвигсбург, новую резиденцию Карла Евгения.
Причиной переезда снова была нужда, забота о хлебе насущном. Дело в том, что в начале года герцог Карл Евгений в очередной раз разругался со своим ландтагом. Одним из последствий ссоры был отказ ландтага платить жалованье всем герцогским служащим, включая офицеров. Иоганну Каспару надо было изыскивать какие-то новые средства, чтобы прокормить семью, а она увеличилась в этом году еще одним ребенком — девочкой Луизой. Капитан Шиллер арендует под Людвигсбургом участок земли, где начинает выращивать саженцы для продажи.
Цирюльник, медик, гусар, квартирмейстер и вербовщик, он наконец-то в чрезвычайно мирном занятии обретает свое подлинное призвание: он оказывается талантливым садоводом.
Не менее шестидесяти тысяч деревьев посадил и вырастил Иоганн Каспар за долгие годы занятий садовым искусством.
С переездом в Людвигсбург жизнь Фридриха резко меняется. Его отдают в городскую латинскую школу, где при помощи палки, считавшейся в подобных заведениях лучшим учебным пособием, премудрые наставники пытались вбить в учеников знания древних языков и катехизиса. После окончания этой школы мальчик должен был поступить в монастырское училище — семинарию. Семинаристов готовили здесь для поступления на богословский факультет.
Особыми успехами в латинской школе Фридрих не отличался. Его учитель, педантичный магистр Ян, нередко жаловался отцу, что «мальчик не желает понимать». Преподавал Ян сухо, да и зубрежки так называемых священных текстов не увлекали мальчика, он предпочитал заниматься другим делом: перелагать прозаические отрывки в латинские стихи. А когда после занятий он, наконец, оказывался свободен… Но послушаем, что рассказывает об этих годах детства Шиллера его сестра Кристофина.
«В Людвигсбурге мы жили у друзей, близ герцогского замка и театра… Офицерам и их семьям был предоставлен туда свободный доступ. Наградой за прилежание для маленького Шиллера стало посещение театра. Необычайной пышностью отличались во время правления герцога Карла оперные и балет ные спектакли. Можно представить себе, какое впечатление произвели они на мальчика Шиллера. После простой, почти сельской жизни Лорха герцогская резиденция показалась ему каким-то сказочным царством!..»
Впервые попадает он в новый город со светлыми зданиями, широкими улицами и аллеями, нарядный, просторный, роскошный напоказ, как и весь двор Карла Евгения. Впервые переступает он порог настоящего театра, да к тому же такого ослепительно эффектного, как Людвигсбургская опера, где переливаются в венецианских зеркалах пламена тысяч свечей, где на сцене скачут живые кони, летают по воздуху боги и сверкают сотни клинков.
