«Надо признаться, что с момента отъезда из Аугсбурга мои веселье и здоровье пошли на спад; по мере приближения к родному городу я стал получать от отца письма, побуждавшие меня ехать быстрее обычного, поскольку состояние здоровья моей матери внушает опасения; я спешил как мог, хотя и сам был нездоров; желание еще хоть раз увидеть мою мать устраняло препятствия и помогло мне преодолеть величайшие трудности. Я еще застал мою мать в живых, но в самом жалком состоянии; у нее была чахотка, и она скончалась семь недель тому назад, испытав много боли и мучений. Моя добрая, любезная мать была моим лучшим другом. О, был ли человек счастливее меня, когда я еще мог произнести вслух милое имя моей матери… Со времени моего возвращения сюда я пережил лишь несколько приятных часов; мне постоянно трудно дышать, боюсь, как бы это не было чахоткой; добавьте к этому уныние, которое доставляет мне почти такую же боль, как сама болезнь…»
Важное письмо, передающее глубокое смятение и в особенности страх, который не покинет Бетховена всю жизнь, — страх перед болезнью, от которой умерла его мать. Современники тоже говорят об этой навязчивой идее, мании исследовать свои плевки — нет ли там следов крови, паническом страхе смерти от удушья. Позднее проявятся другие фобии, вплоть до боязни быть отравленным женщиной, — о мирных отношениях с прекрасным полом речи не идет…
С энергией молодости восемнадцатилетний Людвиг храбро понес на своих плечах новое для себя бремя главы семьи, ибо Иоганн отреагировал на вдовство лишь тем, что стал напиваться еще чаще. Годовалая сестренка, родившаяся в тот момент, когда Мария Магдалена уже была тяжело больна, скончалась в ноябре. К этому новому горю добавились муки позора: Людвигу часто приходилось обращаться к властям, чтобы предотвратить арест отца. Два его брата, еще слишком юных и бесталанных, не могли оказать ему помощи на этом крестном пути, именно он стал опекуном отца, которого любил, но презирал, которому еще был подвластен, но на сей раз вследствие не физической, а иной силы. Иоганн был одновременно палачом и жертвой самого себя и своих родных. Его жалкое состояние превратилось в жуткий психологический шантаж; он играл на струнах чувства вины, моральной пытки, то угрожая, то хныча, и лежал мертвым грузом на плечах своего старшего сына, как Анхис{14}. Конечно, он был не первым надоедливым отцом, что из вредности или бессознательной ревности старался испортить жизнь сыну, который мог рассчитывать на некое будущее, и строил козни на его пути. Но в случае Иоганна эта мания, помноженная на пьянство, приняла чудовищные размеры.
Дошло до того, что Людвиг после двух лет такой жизни, лишавшей его возможности писать музыку, подал прошение курфюрсту, сделав первый шаг к освобождению: он просил его светлость лишить отца содержания и переводить эти деньги ему. Его прошение было удовлетворено, указ подписан, но Людвиг не пошел до конца: отец валялся у него в ногах, и сын понял, какое символическое значение имело это лишение. Остатки сыновней любви или, возможно, буйный приступ отцовской власти, выродившейся в скулеж, убедили его отозвать свое прошение. Кроме того, похоже, Иоганн спрятал от сына указ, и Людвиг узнал об этом только после смерти отца, когда захотел получить эти деньги. Как бы то ни было, отец и сын заключили соглашение: Иоганн будет выплачивать Людвигу каждый квартал по 25 талеров из своего жалованья.
Кризис, наступивший в конце 1789 года, оказался плодотворным: Людвиг вновь начал писать музыку. Уже в начале 1790-го были созданы многообещающие произведения: циклы вариаций для фортепиано, фортепианное трио, романсы… И музыка к балету. «Рыцарский балет», написанный по заказу графа Вальдштейна, который приписал себе авторство во время его исполнения в Бонне в марте 1791 года, стал первым известным произведением Людвига для оркестра. Знатные друзья не всегда деликатны.
Самым замечательным произведением этого периода остается знаменитая Кантата на смерть императора Иосифа II. Император-музыкант скончался 20 февраля 1790 года. Бетховен тотчас взялся за исполнение заказа курфюрстского двора и лихорадочно писал кантату, которую должны были исполнить в Бонне во время траурной церемонии 19 марта. Но этого не случилось. Слишком трудно исполнять? Мало времени для репетиций? Первое исполнение кантаты состоялось только почти век спустя, в 1884 году в Вене. Другую кантату, на сей раз прославляющую восшествие на трон Леопольда II, ждала та же участь.
Унижение? Разочарование? Впрочем, репутация Бетховена — «доброго дорогого Бетховена» — как исполнителя-виртуоза ничуть не пострадала. В маленьком музыкальном мирке Бонна молодой человек теперь у всех на виду. Ему 20 лет. Становиться вторым Моцартом уже слишком поздно, остается быть самим собой.
Он упорно идет к этой цели, стараясь восполнить пробелы своего образования и при этом робко пытаясь ухаживать за женщинами. Он поступил на филологический факультет, чтобы прослушать курс литературы. Его профессор Евлогий Шнейдер, обладавший пылким умом, всей душой принял французскую революцию, а потом умер на гильотине в 1794 году. Бетховен часто прогуливал занятия, будучи склонен к этому по своей природе, а также в силу исполнения своих обязанностей. В основном он был самоучкой. Но жадно читал. Новые идеи оказались ему близки. Его отрочество прошло под влиянием Нефе, франкмасона и вольнодумца, принадлежавшего к самой радикальной ветви масонства — баварским иллюминатам. Это общество было распущено в Бонне в 1784 году после его запрета в Баварии и заменено Обществом любителей чтения («Lesegesellschaft»), в которое входило около сотни членов. Это общество вовсе не было очагом бунтарства, оно состояло из цвета аристократии, в него входили и граф Вальдштейн, и близкие друзья Бетховена. Но идеи, которые отстаивали иллюминаты (не следует их смешивать с последователями иллюминизма, эзотерического учения, основанного на внутреннем озарении), были по-прежнему живы: прогресс, братство, религия, вера в разум — и антиклерикализм, отметивший собой Бетховена. Происходя из глубоко католической семьи, в душе своей он более тяготел к духовности, основанной на человеческом образе Христа, а не к строгому следованию догмам.
В 20 лет Людвиг ван Бетховен был революционером по духу, если не в действии, ибо придворный слуга еще покорен. Он проникся идеями и духом своего времени, улавливая отзвуки событий, происходящих во Франции. И еще он читал всё, что подвернется под руку: немецкую литературу, Гёте и Шиллера, греческих и латинских авторов, эзотерические трактаты о богословии и науках. В области философии немецкая интеллектуальная элита тогда находилась под влиянием Иммануила Канта; Бетховен постигал его идеи в переложениях, точно также, как во Франции после Второй мировой войны люди охотно называли себя экзистенциалистами, не прочитав ни строчки Сартра. Из кантовского категорического императива он запомнил лишь призыв: «Поступай так, чтобы максима твоего поведения, на основе твоей воли, могла стать общим естественным законом». Или еще: «Две вещи на свете наполняют мою душу священным трепетом: звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас». Нравственный закон… По Канту, человек является человеком лишь постольку, поскольку он свободен, и по самой этой причине вовсе не нуждается в боязни высшего существа по сравнению с ним, Бога, чтобы исполнять свой долг. Добродетель, свободно избранная мораль, вера в мудрость государя при условии, что он добр и справедлив, — вот кредо молодого Бетховена. Его представления о государях существенно изменятся на протяжении всей жизни. Ясно одно: как и многие соотечественники, он был заворожен французской революцией. А еще идеалом добродетели, в том смысле, какой вкладывали в него римляне, который станет основой его поведения как человека и артиста.
