Только в ноябре 1802 года наши путешественники прибыли к месту своего назначения. Давыдов пишет по этому поводу: «Итак, мы в Америке! Я ступил уже на сей дикий и почти неизвестный берег, коего только желал достигнуть!»
На диком берегу Хвостова с Давыдовым встречал хлебом-солью сам правитель американских колоний легендарный Александр Андреевич Баранов. Разорившийся когда-то сибирский купец, а затем приказчик шелеховской промысловой компании, он теперь уже двенадцать лет был единоличным владетелем огромного североамериканского края, в котором без всякого ущерба уместилось бы с полдюжины Англий.
Лысый и коренастый, свирепый и властный, Баранов был царем и богом Аляски. Историк оставил нам следующую характеристику правителя самого дальнего угла Российской империи: «Человек не образованный и грубый, но весьма умный и честный, горячий и настойчивый, страстью ревностию к славе и пользам Отечества, притом здоровья железного, трудолюбивый и переносливый, он с самыми ничтожными средствами умел покорить диких, все далее и далее распространяя по этим берегам селения…»
Приходу судна правитель был раз чрезвычайно. Вот уже пять лет из России не было ни единой оказии с грузом. А ведь поселенцам, как воздух нужен был порох и железо. К тому же не так давно индейцы захватили селение в Ситхе и напрочь его разорили. Нынче же и вовсе, осмелев, аборигены стали вести себя дерзко даже здесь на Кадьяке. Да и мягкая рухлядь, которой вот уже какой год были доверху завалены все склады, начинала портиться. Поэтому радость поселенцев при виде входящего в бухту судна понять было можно. Едва ошвартовались, Баранов забрал обоих офицеров к себе, усадил за стол и не отпускал из-за него несколько суток кряду. Команда отчаянно гуляла в избах промышленников. Делалось это, как всегда, отчаянно: с драками и последующими объятьями.
Затем занялись разгрузкой «Елисаветы». От немедленного отплытия в обратный путь Хвостов отказался, сказав, что судно надо основательно чинить. Сообща с Барановым было решено, что «Елисавета» перезимует на Аляске, а по весне двинется к сибирским берегам.
Баранов этому обстоятельству был весьма рад. Никогда ранее не имев дела с кадровыми флотскими офицерами, он был просто потрясен их морскими познаниями, эрудицией и деловитостью. Не ограничиваясь своими обязанностями, друзья помогали правителю во всем: укрепляли по всем правилам фортификации крепость, обучали промышленников воинскому делу, строили крепкие лодки со шпангоутами и стрингерами. Не чинясь своего чина, сами часто брались за топор с пилою.
– Эх, Николенька, да Гаврилушка, соколики вы мои золотыя! – обнимал Хвостова с Давыдовым правитель. – В вас теперича вся моя надежа и опора! А потому желаю жаловать вам от кампании и меня в подарок по тыще рублев каждому!
В те времена, когда человек и алтыном сыт бывал, это была сумма почти сказочная. Но друзья на слова такие барановские лишь недоуменно переглянулись. Хвостов обнял старика за плечи:
– Мы, Ляксандр Андреич, не за деньги твои служим, но за присягу!
И тогда Баранов, тот самый Баранов, перед которым трепетали племена и народы… заплакал.
– Батюшка! Батюшка, Николай Александрыч! – говорил он, глотая слезы. – Могу ли я когда-нибудь заплатить за ваши труды, ведь вы люди без интересу! Что я вам не предлагаю, вы ничего не изволите принимать!
Иногда, в свободное от работы время, друзья рассматривали остров, ездили в стойбища к воинственным индейцам – калошам, где под восхищенные взгляды собравшихся, лихо укладывали «боксами» на лопатки первых индейских силачей, а потому курили в вигвамах с вождями трубку мира. Тогда же индейцы сделали Хвостову на груди татуировку героя – орла, распростершего крылья. Впрочем, не избегали друзья и попоек, которые тогда устраивались в Ситхе с чисто русским размахом. А какие певались там песни! А какие бывали там драки! Не раз и не два схватывался в кулаки и неистовый Хвостов. И хорошо, если рядом оказывался заботливый Давыдов, который был единственным, кто умел остановить своего буйного сотоварища. После драк противники, как правило, уже на второй день пили мировую, а потом ехали сообща на рыбалку и охоту.
В одной из особенно яростных застольных драк Хвостов в бешенстве проткнул своего соперника кортиком. Затем, потрясенный тем, с каким мужеством и хладнокровием промышленник перенес ранение, он тут же насквозь пронзил тем же кортиком свою ногу:
– Вот гляди, такой – разэтакий, я не хуже тебя умею кровь терпеть!
И пусть читателя не пугают такие истории, просто таковыми были в те времена нравы на окраинах великой империи!
За невежество от Хвостова и Давыдова местным мореходам доставалось крепко. Как могли, они наскоро обучали шкиперов обращению с компасом и картой. Пытались они втолковать значимость грамотных мореходов и местным купцам, которые «никакого уважения к мореходам своим, коих они часто бивали или заколачивали в каюту».
Вечерами, когда была возможность, друзья старались записывать свои впечатления. Хвостов принимался раза три вести дневник, но «все покидал». Он видел вокруг «много любопытного». Дневники, по его мысли, кажутся необходимыми не только для фиксирования «любопытного», но и потому, что вокруг много людей, «напитанных злобой», «дышащих смрадом, питающихся одними доносами» – и «для памяти не худо поденной запиской поверять себя и их гнусные бумаги для предосторожности». Давыдов был более собран и скрупулезен, его дневник более подробен и объемен.
Дневник и письма Хвостова дополняют наше представление о его друге Гавриле Давыдове, об их дружбе.
«Любя тебя, я во всю жизнь мою не был так огорчен, как прочел твое письмо», – пишет Хвостов Давыдову, напоминая, что проехал с ним 16 тысяч верст и – «навек почтет себе законом умереть за тебя».
Ребята они оба были, что и говорить, рисковые. Из письма Хвостова с Аляски в 1803 году: «Гаврило уехал за 150 верст, отсюда с 4-мя байдарками, оставя меня одного. О, Боже!.. Пустился на такое большое расстояние, можно сказать, в корыте».
Весной 1803 года, погрузивши на отремонтированную «Елисавету» пушнину стоимостью более чем на два миллиона рублей, Хвостов с Давыдовым поняли паруса. Снова был изматывающий двухмесячный переход, шторма и цинга. Наконец, впереди Охотск, но зайти в порт «Елизавета» не могла по причине слишком большого наката. Скрипя зубами, Хвостов велел ложиться в дрейф и ждать перемены ветра. Казалось, бы, что с того! По тем временам дело обычное, но Давыдов уже сгорал от нетерпения.
– Не могу более ждать, мучаясь безвестием от родных моих! – заявил он Хвостову. – Ты Николаша, не обессудь, но, покуда ты тут ветра дожидаться будешь, я уже все новости разузнаю!
