Германик, который занимался управлением Галлии и Бельгики, узнав о смерти Августа, принес публично присягу в верности Тиберию, его преемнику, и заставил дать такую же клятву жителей Бельгики. Он торопился захватить земли Убьена для того, чтобы успокоить бунт. Солдаты же собрались на стихийный митинг. Внутри лагеря слышались крики и ветераны выставляли напоказ кто свои беззубые рты, кто свои руки и ноги, утратившие гибкость от ревматизма, требовали увольнения. Германик попытался привести в порядок когорты. Речь Германика, последовавшая за этим, была выслушана в тишине. После того как почтили память Августа, он напомнил военные подвиги Тиберия, особенно те, что были совершены двумя легионами, которые сейчас стояли перед ним. Он упомянул об объединении Италии новым принцепсом и о верности галлов. Поднялся шум, когда он спросил, где былая военная дисциплина; солдаты жаловались на злоупотребления, показывали ему следы от плетей, кричали о скудости жалованья. Ветераны добивались немедленной выплаты денег, которые им завещал Август. Они взобрались на помост, где стоял Германик, и окружили его. Тогда он сказал, что предпочитает дать убить себя, чем изменить присяге. Один солдат предложил ему в насмешку свой меч, говоря, что он острее. Наконец, Германик был освобожден несколькими офицерами и ушел в палатку. Было решено пойти на взаимные уступки, чтобы не дать распространиться мятежу. Все солдаты с двадцатилетним сроком службы могли быть уволены. Все те, кто прослужил шестнадцать лет, были сняты со всех тренировок и нарядов, как это было обещано Августом в его завещании. Солдаты требовали увольнения и уплаты денег тот час же. Германик выполнил это требование, взяв в долг у своих друзей. После этого 5-й легион «жаворонков» и 21-й «хищников» согласились возвратиться на зимние квартиры в Ксантене под руководство их легата Юлия Цецина. Те же самые льготы были предоставлены двум легионам в Нижней Германии, которые не взбунтовались.
Остались легионы Верхней Германии. Германик добился у них присяги в верности Тиберию, правда, не без колебания и не без промедления. 2-й легион Августа, 13-й и 14-й легионы Гемина и 16-й галльский тянули с ответом, но подчинились, когда получили те же льготы, что и легионы в Нижней Германии. Германик, следовательно, должен был уступить, чтобы избежать всеобщего вооруженного восстания. Так конфликт был заглажен без ущемления прав солдат и ветеранов.
В Паннонии, более близкой к Риму, поднимать солдат было также тяжело. Тиберию надлежало прислать с верными войсками своего сына Друза II. Тот, сопротивляясь мятежникам, заявил, что он снова возвратил доверие сената и его отец ответит на требования солдат. Затем он, стараясь действовать незаметно, арестовал двух вожаков, которых без суда предал смерти, и приказал трупы закопать под палатками. Солдаты пали духом из-за исчезновения вожаков и особенно из-за проливных дождей, которые их задержали в палатках. Они потребовали возвращения в зимние, более удобные квартиры. Тогда стало возможным казнить публично других вожаков. 3-й легион Августа, 9-й испанский и 15-й Апполинария вернулись в свои зимние бараки. Друз II, находившийся в окружении главы армии Паннонии Юния Блеза и префекта претории Элия Сеяна, больше преуспел в действиях, чем Германик. К тому же он был ближе к Риму, имел нескольких верных полков и усмирял только три легиона, а не восемь, как Германик.
Возвратившись в Кельн после своего путешествия в Верхнюю Германию, Германик встретил Агриппину и Калигулу. Тем временем посланные сенатом представители прибыли в его войска. Солдаты решили, что те пришли, чтобы отнять у них добытое мятежом. Зачинщиками были ветераны 1-го легиона Германика и 20-го Валерия, которые получили отпуск, но проводили еще эту зиму в лагере. Мятеж начался в полночь. Солдаты взломали дверь барака Германика и заставили его передать им знамя командующего. Члены сенаторской делегации, разбуженные шумом, пошли выяснить причины шума, но с ними грубо обошлись, в особенности с их главой Мунацием Планком, который искал укрытия в храме знамени 1-го легиона Германика, где держатель орла спас ему жизнь. Утром прибыл Германик, взобрался на свой помост и поднял туда Планка. Он объяснил, что делегация прибыла не для отмены льгот. Затем он уехал под защиту вспомогательной кавалерии, т.е. солдат, которые не были римлянами. Это был второй неудачный ход, тем более в присутствии сенаторов. Окружение Германика быстро его осудило и порекомендовало ему найти верные легионы в Верхней Германии, чтобы вернуть в повиновение легионы Нижней Германии. И тогда Калигула невольно привел в потрясение своего отца.
Германик, отдавая себе отчет в том, что он не может обеспечить безопасность близких, решил удалить из лагеря свою беременную жену и сына, маленького Гая. Он хотел избавить Агриппину, в венах которой текла кровь Августа, от опасности, но по той же самой причине ей не разрешили удалиться. Она, наконец, дрогнула: «Выступало горестное шествие женщин и среди них беглянкою жена полководца, несущая на руках малолетнего сына и окруженная рыдающими женами приближенных, которые уходили вместе с нею, и в неменьшую скорбь были погружены остающиеся», — рассказывает Тацит (Анналы, I, 40-45).
Солдаты вышли из своих бараков для того, чтобы разобраться в этом необычном шуме. Узнав, что женщины идут просить убежища у жителей Требии, римской колонии, которую они, безусловно, презирали, потому что она состояла из галлов, получивших гражданство, они растрогались. Особенно их потряс взгляд маленького Калигулы: солдаты сами поняли, что этот потомок Августа не был в безопасности среди них! Одни солдаты бросились останавливать процессию женщин и детей, другие отправились просить Германика, чтобы он не унижал их таким недоверием. Тот встретил их речью, которая, благодаря своей силе и таланту оратора, была затем запечатлена в сочинении Тацита. За неимением оригинала воспользуемся Тацитом:
«Жена и сын мне не дороже отца и государства, но его защитит собственное величие, а Римскую державу — другие войска. Супругу мою и детей, которых я бы с готовностью принес в жертву, если б это было необходимо для вашей славы, я отсылаю теперь подальше от вас, впавших в безумие, дабы эта преступная ярость была утолена одной моею кровыо и убийство правнука Августа, убийство невестки Тиберия не отягчили вашей вины. Было ли в эти дни хоть что-то, на что вы не дерзнули бы посягнуть? Как же мне назвать это сборище? Назову ли я воинами людей, которые силой своего оружия не выпускают за лагерный вал сына своего императора? Или гражданами — не ставящими ни во что власть Сената? Вы попрали права, в которых не отказывают даже врагам, вы нарушили неприкосновенность послов и все то, что священно в отношениях между народами. Божественный Юлий усмирил мятежное войско одним-единственным словом, назвав квиритами тех, кто пренебрегал данной ему присягой; божественный Август своим появлением и взглядом привел в трепет легионы, бившиеся при Акции. Я не равняю себя с ними, но все же происхожу от них, и если бы испанские или сирийские воины ослушались меня, это было бы и невероятно, и возмутительно. Но ты, первый легион, получивший значки от Тиберия, и ты, двадцатый, его товарищ в стольких сражениях, возвеличенный столькими отличиями, неужели вы воздадите своему полководцу столь отменной благодарностью? Неужели, когда из всех провинций поступают лишь приятные вести, я буду вынужден донести отцу, что его молодые воины, его ветераны не довольствуются ни увольнением, ни деньгами, что только здесь убивают центурионов, изгоняют трибунов, держат под стражей легатов, что лагерь и реки обагрены кровью и я сам лишь из милости влачу существование среди враждебной толпы?
