«Жена и сын мне не дороже отца и государства, но его защитит собственное величие, а Римскую державу — другие войска. Супругу мою и детей, которых я бы с готовностью принес в жертву, если б это было необходимо для вашей славы, я отсылаю теперь подальше от вас, впавших в безумие, дабы эта преступная ярость была утолена одной моею кровыо и убийство правнука Августа, убийство невестки Тиберия не отягчили вашей вины. Было ли в эти дни хоть что-то, на что вы не дерзнули бы посягнуть? Как же мне назвать это сборище? Назову ли я воинами людей, которые силой своего оружия не выпускают за лагерный вал сына своего императора? Или гражданами — не ставящими ни во что власть Сената? Вы попрали права, в которых не отказывают даже врагам, вы нарушили неприкосновенность послов и все то, что священно в отношениях между народами. Божественный Юлий усмирил мятежное войско одним-единственным словом, назвав квиритами тех, кто пренебрегал данной ему присягой; божественный Август своим появлением и взглядом привел в трепет легионы, бившиеся при Акции. Я не равняю себя с ними, но все же происхожу от них, и если бы испанские или сирийские воины ослушались меня, это было бы и невероятно, и возмутительно. Но ты, первый легион, получивший значки от Тиберия, и ты, двадцатый, его товарищ в стольких сражениях, возвеличенный столькими отличиями, неужели вы воздадите своему полководцу столь отменной благодарностью? Неужели, когда из всех провинций поступают лишь приятные вести, я буду вынужден донести отцу, что его молодые воины, его ветераны не довольствуются ни увольнением, ни деньгами, что только здесь убивают центурионов, изгоняют трибунов, держат под стражей легатов, что лагерь и реки обагрены кровью и я сам лишь из милости влачу существование среди враждебной толпы?
Зачем в первый день этих сборищ вы, непредусмотрительные друзья, вырвали из моих рук железо, которым я готовился пронзить себе грудь?! Добрее и благожелательнее был тот, кто предлагал мне свой меч. Я пал бы, не ведая о стольких злодеяниях моего войска; вы избрали бы себе полководца, который хоть и оставил бы мою смерть безнаказанной, но зато отомстил бы за гибель Вара и трех легионов. Да не допустят боги, чтобы белгам, хоть они и готовы на это, достались слава и честь спасителей блеска римского имени и покорителей народов Германии. Пусть душа твоя, божественный Август, взятая на небо, пусть твой образ, отец Друз, и память, оставленная тобою о себе, ведя за собой этих самых воинов, которых уже охватывают стыд и стремление к славе, смоют это пятно и обратят гражданское ожесточение на погибель врагам. И вы так же, у которых, как я вижу, уже меняются и выражения лиц, и настроения, если вы и вправду хотите вернуть делегатов сенату, императору — повиновение, а мне — супругу и сына, удалитесь от заразы и разъедините мятежников; это будет залогом раскаянья, это будет доказательством верности» (Анналы, I, 42, 43).
Такая речь была произнесена в адрес солдат-граждан в тяжелом походе. Вот почему ему пришлось уповать не на силу, а на убеждение, Германик и восставшие солдаты принадлежали к одному и тому же городу, где слово являлось необходимостью и на форуме, и в суде, и в военном лагере. Точно или приблизительно изложенная речь Германика вошла в ежедневную практику, но также сошлемся на традицию: она ведет свое происхождение от обращений Юлия Цезаря к его солдатам, от обращений Августа к легионам Антония, которые нужно было собрать. Все граждане, т.е. все легионеры, знали эти примеры и знали то, что командир будет поступать так, как действовали его предки или предшественники. Эта речь Германика стала изучаться в школах и являлась образцом для римских молодых нобилей. Калигула выступал в данном случае как аргумент, его имя оставило свой отпечаток и в памяти воинов, и вообще в Риме. Если можно считать этот эпизод элементом его популярности, то ребенок оказался в какой-то мере заложником ситуации, поскольку ему необходимо было быть на высоте в соответствии с рангом его отца.
В кельнском лагере, где все изменилось, Германик принял решение оставить Калигулу и Агриппину, которая в скором времени должна была родить. Солдаты сами казнили зачинщиков, которых они считали во всем виновными; со своей стороны, ветераны пали духом и сделали то же самое. Германик потом выбирал среди центурионов тех, которых одобрили солдаты. Остальные были освобождены от должностей, вместе с ветеранами их изгнали из лагеря и отправили в Ретию, спокойную провинцию ближе к Италии, где формировался зимой 14-15 годов резерв на пополнение.
Германик взял под свой контроль два кельнских лагеря, но осталась одна задача, заключавшаяся в том, чтобы в Нижней Германии обеспечить нормальное подчинение двух легионов, которые находились в Ксантене, 5-й и 21-й легионы, т.е. те, которые первыми восстали. Германик отправил против них два кельнских легиона, дополнительные войска и рейнскую флотилию и окружил их. Затем он написал своему легату Цецину, который вместе со своими верными офицерами и некоторыми солдатами обезглавил лидеров мятежа. Вскоре Германик вошел в лагерь Ксантены и организовал им достойные похороны, публично высказав сожаление в связи с тем, что он назвал военной катастрофой.
Затем, собрав всю армию, участвовавшую в прошлогодней кампании, он форсировал реку, чтобы вести войну против германцев, которые спокойно занимались своими обычными осенними делами. Они пытались, когда Германик двигался вместе со своей армией в направлении реки, сопротивляться, но римская армия легко сломила это сопротивление и заняла зимние лагеря в Кельне и Ксантене.
III. Калигула в германских лагерях
Делегация сената, которую 1-й легион отверг и даже подверг избиению в Кельне, была официально принята Германиком: по просьбе Тиберия сенат предоставил ему imperium proconsulaire, т.е. право командовать армией. Это право пришло на смену предыдущему, существовавшему при Августе; новая должность давала ему более высокие полномочия. Он уже не был только представителем принцепса, legatus Augusti, но выступал в качестве соправителя Тиберия, получив полномочия от сената, а значит и от римского народа. Такое положение, имевшее немало прецедентов, напоминает, естественно, полномочия, которые взял на себя Юлий Цезарь в конце своего первого консульства, когда сенат предоставил ему в распоряжение Иллирию, Паданскую и Нарбоннскую Галлии с многочисленными легионами, дав ему если не задание (это вопрос спорный), то хотя бы возможность завоевать Галлию. Его родственник Германик с восемью легионами, т.е. приблизительно четвертой частью римской армии, самой большой по численности, должен был на следующем этапе завоевать Германию. Он распоряжался не только легионами, но также и всеми вспомогательными войсками, в частности, всадниками, которые во время боевых действий служили в разведке и обороне, а после сражений выполняли функции преследователей. Германик имел в своем распоряжении все ресурсы Галлии, которой он управлял и о которой постоянно заботился Тиберий. Германик распоряжался Иберийским полуостровом, т.е. провинциями Тараконской, Бетийской, Лузитанской и Итальянской и провинцией в районе Альп. Они были хорошо защищены гарнизонами и являлись самыми богатыми в Нарбоннской Галлии. Из всех этих перечисленных регионов Германик получал вьючных животных и пополнение конного состава армии, корм, пшеницу, необходимое вооружение для своих солдат и, самое главное, он получал новобранцев, деньги и политическую поддержку, на которую скупились Тиберий и сенат. Однако римские руководители решили оказать ему честь за успехи в осенней кампании 14 года. Эта акция была направлена на то, чтобы забылись ошибки его руководства, приведшие к мятежам и гражданской войне в лагерях. Германик поднялся до уровня второго лица государства, хотя имел только должность старшего консула. В основе его личной власти отныне лежит мужество, а также расположение богов. Чтобы подчеркнуть оказанное ему доверие, рядом с ним не поставили никакого другого человека, который следил бы за ним. Он остался только со своими прежними легатами.
