Ошибалась ли я, предполагая подобный ход его рассуждений в связи с новой работой? Все-таки нет! Ведь не вагоны же он разгружал восемь часов подряд, чтобы выглядеть таким переутомленным, даже измотанным? Я слишком хорошо его знала и была права. На его мрачном, бледном лице - не следы физической перегрузки...
Продолжать эту пытку, переживать повседневное унижение?! Ну уж нет! Как говорится, хорошего понемножку, и одного дня, переполненного негативными впечатлениями, тонкой, легкоранимой натуре моего супруга хватит надолго. Вроде следа от тяжелой травмы.
Без новых обсуждений и взвешиваний pro et contra я предложила ему ограничить стаж работы завхозом одним этим незабвенным днем. Не ждала благодарности. Но и поныне помню теплый мягкий блеск, вспыхнувший тогда внезапно в его выразительных, прекрасных глазах. Освобождение... облегчение... просветление... прилив гордости и силы - все это и нечто большее, чего не выразить словами, сказал его обращенный ко мне взгляд.
Слова родились позже.
Я мучаюсь украдкой, не раз себя кляня, что жить тебе не сладко, любимая моя.
Нас с самого начала далекого пути швыряло и качало, и не было причала хоть на часок зайти.
Морщинки мелкой сетью легли у глаз твоих.
Хотя бы злобный ветер унялся и притих!
Невдалеке заносы, и топь, и гололед...
Гляжу с немым вопросом...
Нет, говоришь, вперед!
С детства запомнилась мне настольная игра с названием «Старайся вверх», подаренная кем-то из родственников. Вертикальные и горизонтальные линии на листе картона образовывали ряды квадратов. А поверх них в разных местах листа были нарисованы картинки со смыслом: на одних -разные звери прыгали, бежали, карабкались по рядам квадратов вверх, на других - то же самое, но вниз.
Как же я не любила противную мартышку, сбегавшую на картинке по лестнице-диагонали от правого квадрата верхнего ряда к левому крайнему нижнего ряда, т.е. к исходной точке игры. Предстояло опять «стараться вверх». Забава далекого детства возникла в моей памяти, когда мы остались с тем, с чего начали не продуманный до конца эксперимент с неожиданно подвернувшейся работой.
Действительно, наше положение ничуть не изменилось. Ни приобретений, ни потерь. Впрочем, как и любой урок жизни, этот обогащал опыт. Для будущего.
А пока оставалась бедность: одно, бессменное, правда хорошо сшитое, платьице у меня - к тому времени репортера московского радио, один подвыгоревший шевиотовый костюм на моем муже. Но сохранилось самое главное: надежда и вера в обязательную грядущую победу Добра над Злом, хотя бы в нашем частном, конкретном случае. Надежда, вера... Сомнительной прочности фундамент для счастья в условиях коммунистического рая.
Что писал поэт Ал. Соболев в 50-е годы - время разгула открытого антисемитизма в стране Советов? Об этом стоит рассказать поподробнее.
ЗА ЧТО САМУИЛ ЯКОВЛЕВИЧ ОТЧИТАЛ АЛЕКСАНДРА ВЛАДИМИРОВИЧА
А все судьба! Надо было такому случиться, что в бытность мою радиорепортером послали меня к С.Я. Маршаку записать его новогоднее поздравление москвичей и его новые стихи по этому славному поводу.
Когда запись закончилась и мои помощники-операторы стали сматывать и убирать из квартиры шнуры, уносить аппаратуру (портативных переносных магнитофонов не было, зачастую использовали специально оборудованные для звукозаписи автобусы - «тонвагены»), Самуил Яковлевич и я еще несколько минут поговорили. Он беспокоился за качество записи, я заверила, что все прозвучит хорошо. И потом, сама не знаю почему, вдруг объявила: «Мой муж пишет стихи». Глуповато, конечно, и, пожалуй, бестактно. Самуил Яковлевич с вежливым интересом глянул на меня: «Вы помните какие-нибудь из них?» - «Да». - «Прочтите». Я хорошо помнила небольшое стихотворение «Березка», которое любила, с него и начала.
Веселый ветер струнами играет над тобой...
О чем, березка юная, в ответ шумишь листвой?
Он вроде бы ровесник твой -как раз тебе под стать, и завлекает песнями за облака слетать.
Но ветру верить можно ли?
Он, парень озорной, гуляет меж березками -то к этой, то к другой.
И ты, зеленокудрая, упрямо смотришь ввысь.
Такое целомудрие -хоть в пояс поклонись.
Я заметила, что слушал Самуил Яковлевич с большим вниманием. После того как я прочла второе стихотворение, «Бетховен», которое заканчивается словами:
Рвется на просторы Людвиг ван Бетховен, где леса и горы, где гуляют тучи, где играет море, полное созвучий...
Он попросил: «Прочтите еще раз “Березку”». Я повиновалась. Выслушав, он сказал: «Пришлите-ка ко мне вашего мужа». Я не спрашивала, зачем. Я онемела от радости. Домой я не ехала - летела! Меня несли волшебные крылья! Еще бы: сам Маршак всего-то после двух стихотворений заинтересовался моим мужем, в таланте которого я, наверно как и все жены поэтов, ни минуты не сомневалась.
Они свиделись, встреча длилась более трех часов. Уже один этот факт говорит в пользу Ал. Соболева: Самуил Яковлевич, это было известно, очень ценил свое время. Как рассказывал мне потом Александр Владимирович, задумчиво и проницательно, с добрым интересом смотрел Самуил Яковлевич на счастливо возбужденного своего гостя, слушал его стихи. А под конец сказал: «Вы — поэт милостью Божьей».
После такой высочайшей похвалы С. Я. Маршака уже Соболев мчался ко мне с восхитительной вестью: да это настоящее чудо - услышать подобное признание из уст общепризнанного мастера поэтического слова!
Неизвестно, во что вылилась бы симпатия, неожиданно возникшая между маститым литератором и безвестным, окрепни она. Но этого не случилось, встреча не имела продолжения, что было огорчительно и поучительно для Александра Владимировича, чего он не скрывал.
А произошло вот что. Вскоре, в самом начале 1953 года, памятного открытой вспышкой антисемитизма в СССР, Ал. Соболев написал небольшую поэму «Военком». Вкратце суть ее такова: после еврейского погрома в небольшом городке Украины «уцелел сын возницы пятилетний Сема»: «Приютила кроху-сироту украинка, добрая соседка». Преследуя бандитов, входит в городок Красная Армия. «Конница ушла, но эскадрон был оставлен и расквартирован». Военком в конце дня заходит в дом, где теперь живет сирота. Увидев человека в военной форме, ребенок в ужасе заползает в подпечек. Узнав, в чем дело, военком выманивает его из «укрытия», берет на руки, ласкает, угощает краюшкой хлеба — другого лакомства нет, и когда Сема доверчиво засыпает у него на коленях, размышляет о его будущей счастливой доле... Не правда ли, вполне прокоммунистическая поэма? Но это до предпоследних ее строк, до того, о чем мечтает военком с еврейским мальчиком на руках:
