чуть ли не до конца детства. Но, кроме этого материала по истории, была вся французская литература XVIII века, первое издание Энциклопедии целиком (еще одна библиографическая редкость), весь Вольтер в прекрасном издании XVIII века в 100 томиках, и Руссо, и Монтескьё, и Дидро, Гельвеций, Гольбах, вся либертинская и атеистическая литература, которая могла бы стать настоящим ядом для девушки, поглотившей все это в возрасте от десяти до двадцати лет. Но вред оказался не столь большим, как могло быть: поток безнравственности соскальзывал с меня, не смущая меня и не замутняя мой ум. Мне кажется, что чистоту моего духа уберегали мое крепкое здоровье и жизнь на открытом воздухе. […] Может быть, это поспособствовало во мне усилению черт мужской психологии: сознательному отвращению здорового человека к тому, что порочит жизнь, вместо подсознательного отвращения и пугливой интуиции, которые обычно оберегают женскую чистоту.
Но хотя это умственное переедание, абсолютно ненормальное, не имело для меня пагубных моральных или физических последствий, оно зато оставило глубокие следы в моем религиозном сознании, точнее оно его притупило надолго» [20].
Через четыре года семья возвращается в Санкт-Петербург и живет там до 1916 г. во флигеле Шереметевского дворца на Фонтанке (там, где Анна Ахматова занимала квартиру с 1924 по 1952 г., а сейчас находится ее музей), а затем переезжает на Сергеевскую улицу (ныне Чайковская), № 20.
В автобиографии, написанной рукой Юлии Данзас от третьего лица и датированной 10 сентября 1919 г., в поддержку ее кандидатуры на должность профессора в Институте имени Герцена в Петрограде, говорится об образовании Юлии:
«Вернувшись окончательно Россию в 1888 г. Юл.[ия] Н.[иколаевна] получила домашнее образование под ближайшим руководством проф. В. Ф. Боцяновского, а затем академика, проф. В. Н. Перетца, с обширной программой занятий по истории, литературе и классической филологии. В 1896 г. Ю. Н. была допущена держать экзамен при 6‑й мужской гимназии, а по выдержании такого экзамена заканчивала высшее образование за границей, слушая лекции в Парижском университете, а также частные курсы по французской истории графа де-Сегюра и П. де-Нольака, одновременно занималась сравнительной историей религий под ближайшим руководством г. Goblet d’Alviella. В России была членом редакционной комиссии журнала „Окраины России“, для которой писала статьи исторического характера, преимущественно об отношениях России к скандинавским государствам» [21].
Все приведенные в автобиографии имена принадлежат выдающимся личностям. Домашний учитель Юлии, Владимир Феофилович Боцяновский, был сыном деревенского священника, родился в 1869 г. близ Житомира (в то время в Волынской губернии), получил диплом филологического факультета Санкт-Петербургского университета, преподавал в лицеях, в 1896–1906 гг. служил в секретариате Императорской канцелярии по принятию прошений, при этом предаваясь литературным и историческим трудам (об Иване Грозном, о вольнодумцах XIV–XV вв., об истории российского Красного Креста, в который Юлия вступит во время войны). Боцяновский также стал в 1899 г. первым президентом российского Общества библиографов. В 1911 г. в исследовании под названием «Богоискатели» он прослеживает поиски Бога в русской литературе и мысли с XIV по XX век. Хотя в это время Юлия уже опубликовала в 1906 г. свою первую работу о поисках божества – возможно, Боцяновский поделился с ней своими интересами. После революции он работал в Библиотеке Академии наук и опубликовал несколько театральных пьес (о патриархе Никоне, Петре III, Пушкине и т. д.).
Владимир Николаевич Перетц (1870–1935) был приват-доцентом в Санкт-Петербургском университете, специалистом по русской литературе XVII–XVIII веков и по фольклору. В 1914 г. он был избран в Академию наук. Перетц стал жертвой сталинских чисток и умер в ссылке в 1935 году.
Что касается французских преподавателей Юлии, указанный в автобиографии граф де Сегюр – это, скорее всего, маркиз Пьер де Сегюр (1853–1916), писатель и историк, избранный во Французскую академию в 1907 г., внук графини де Сегюр. Пьер де Нольак (1859–1936) был историком, поэтом-парнасцем, а с 1892 г. – хранителем музея Версаля. Там он основал в 1910 г. кафедру истории искусств при Высшей школе Лувра. И наконец, граф Эжен Гобле д’Альвьелла (1846–1925), либеральный бельгийский политик, преподаватель истории религии в Брюссельском свободном университете в 1884–1914 гг., член Королевской академии Бельгии, избранный в 1900 г. великий командор «древнего и принятого шотландского устава» (ДПШУ). Он стремился к некоему «синтезу, способному примирить антагонистические элементы нашего философско-нравственного горизонта» [22]. Этот специалист по истории религии, несомненно, сыграл важную роль в научной подготовке Юлии.
Юлия также два года посещала курсы рисования при Императорском обществе поощрения художеств, а потом брала уроки у польского художника Яна Ционглинского (1858–1912). Она очень любила Вагнера и брала тоже уроки музыки. «Искусство занимало большое место в моей жизни, и меня притягивало эстетическое воплощение христианского учения, тогда как само учение не казалось мне удовлетворительным» [23]. Увлекалась она и верховой ездой, прекрасно ей дававшейся. В «Наедине с собой» двойник Юлии упоминает «подвиги бесстрашной наездницы», которая в манеже заставляла повиноваться лошадь, столь норовистую, что никто не мог на нее сесть. Что до характера Юлии, то ее исповедь в «Наедине с собой» свидетельствует о натуре весьма своевольной и порой. «Я была еще чуть не подростком, но после того случая, когда в пылу гнева чуть не зарезала своего брата, я дала себе слово овладеть собою и сдержала это слово одним лишь напряженным усилием воли…» (с. 92).
Очень рано ум Юлии стали волновать метафизические вопросы. Сначала это было таинство смерти, так как самоубийство отца в 1888 г. ее глубоко поразило.
«Смерть… Она всегда, с самого моего детства, казалась мне близкой и родной, никогда не внушая мне страха, а наоборот, неудержимо к себе притягивая. Влечение к ней было так сильно, что часто мне приходилось, и доныне приходится, бороться с позывом к самоубийству – не вследствие каких-либо разочарований и жизненных тягот, невзгод, а просто в силу непреодолимого стремления к величавой загадке смерти. Словно влюбленный, не отрывающий взора от любимых очей, стояла я всегда очарованной перед темноокой красотой Смерти, всегда готовая кинуться очертя голову в ее объятия и потонуть в ее бездонной глубине… […]
Родная, вечно загадочная, склонялась она надо мною в мои детские годы и убаюкивала меня песнью о неведомой, сказочной области небытия. И позже, в юные годы увлечений и бурь, немолчно звучала в душе моей эта странная песнь знакомым призывом, манящим в неведомую даль, вдали от суетного и чуждого мне мира. И ныне, в годы зрелых дум и
