слезами интерес и сочувствие», — ведь «так делали все в институте» и, по ее мнению, «выходило очень хорошо» [80]. Представления институток о том, что чувства обязательно должны иметь внешние формы проявления и даже носить публичный характер, резко выделяли их на фоне окружавшего общества. Институтская «чувствительность» казалась чрезмерной, аффектированной, а сами институтки — «сентиментальными». «Показать всем свою печаль, — думает героиня романа Лухмановой, — еще смеяться станут, скажут: сантиментальная институтка» [81]. Именно поэтому Достоевский назвал императрицу Марию Александровну «настоящей институткой» («она прослезилась во время разговора» с писателем) [82]. «Сентиментальная институтка» — не только очень устойчивый стереотип восприятия и оценки воспитанниц институтов благородных девиц, вступавших во взрослую жизнь с душой и культурными навыками девочки-подростка, но и выразительный образ чувствительности: изумляясь тому, сколь «младенчески сентиментален» поэт Ратгауз, Валерий Брюсов предположил, что «г. Д.М. Ратгауз не мужчина с пышной бородкой, каким он изображен на портрете, предупредительно приложенном к “Полному собранию стихотворений”, а 16-летняя институтка» [83].
А между тем во многих отношениях институтки мало чем отличались от своих сверстниц. Отгороженные от внешнего мира, они так и не смогли, например, преодолеть «суеверие веков», на что рассчитывали просветители XVIII в. Институтские суеверия отражают основные особенности бытовых предрассудков дворянского общества. Они включали в себя и характерные для послепетровской России формы «цивилизованного» язычества (ср. обожествление супруги Александра I, императрицы Елизаветы Алексеевны, воспитанницами Патриотического института, причислившими ее после смерти к «лику святых» и сделавшими из нее своего «ангела-хранителя»: «к ней обращались за заступничеством в маленьких институтских бедах» [84]). Элементы традиционных верований тесно переплетаются здесь с заимствованиями из западноевропейской религиозно-бытовой культуры. Институтки «все до одной боялись покойников и привидений» [85], что способствовало широкому распространению легенд о «черных женщинах», «белых дамах» и тому подобной чертовщине, населявшей помещения и территорию институтов. Весьма подходящим местом для бытования таких рассказов являлись старинные здания Смольного монастыря, с которыми была связана ходячая легенда о замурованной там монахине, пугавшей по ночам боязливых смолянок [86]. Институтки изобретали магические действия, которые имели сугубо прикладной характер: например, помочь им в учебе (когда для того, чтобы не «срезаться» на экзамене, требовалось положить за лиф образ Николая Чудотворца, соль и кусок хлеба, а кроме того, пока не вызовут — крепко держаться за руку с соседкой [87]).
Институтская жизнь, конечно же, состояла не из одних только страхов. Важное место в ней занимали шутки, насмешки и другие формы смеховой культуры. Она проявляется в шуточных вопросах, которыми испытывали «новеньких» («ели Вы физику с молоком?» и т. п. [88]), развивается в прозвищах классных дам и в анекдотах об их глупости, доходит до комического абсурда в бытовавших среди институток стихотворных «небылицах»:
Черт намылил себе нос, Напомадил руки И из ледника принес Ситцевые брюки [89].
Однако нельзя сказать, что комический элемент преобладал в умонастроениях воспитанниц институтов благородных девиц. Женское общество больше волнуют серьезные проблемы: «что и как сказал учитель, хорошо ли мы пели в Церкви, приезжала какая-то дама, зачем и к кому неизвестно, какое платье и какого цвета желательно иметь после выпуска» и т. п. [90] А когда по вечерам «напуганное воображение» рисовало институткам «ночных призраков» и они «закрывались одеялами, прятали головы, не смели дышать, и в таком мучительном состоянии не спали ночи» [91] — со страхами приходилось бороться испытанным детским способом. «Разговор о чудесном и о привидениях был одним из самых любимых, — вспоминала воспитанница Патриотического института. — Мастерицы рассказывать говорили с необыкновенным увлечением, меняли голос, вытаращивали глаза, в самых поразительных местах хватали за руку слушательниц, которые с визгом разбегались в разные стороны, но, поуспокоясь немного, трусихи возвращались на покинутые места и с жадностью дослушивали страшный рассказ» [92]. «Страшные рассказы» институток не похожи на детские «страшилки» нашего времени: это — типичные былички. Однако жанр этих «страшных рассказов» — единственное, что отличает современных детей от институток, болтавших перед сном о «разных ужасах, привидениях, мертвецах и небывалых страшилах» вовсе не потому, что, по мнению Е.Н. Водовозовой, они были «умственно неразвитыми, изолированными от света и людей, лишенными какого бы то ни было подходящего чтения» [93]. Очевидно, что коллективное переживание страха помогает бороться со страхом и преодолевать его.
Вечернее рассказывание расширяло свой тематический диапазон по мере того, как взрослели его участницы. Институтская «страсть ко всему таинственному, романическому и необыкновенному» [94] перестает удовлетворяться одними лишь «страшными рассказами». Она требовала большего разнообразия сюжетов и заставляла «записных рассказчиц» искать все новые и новые источники. Если младшие воспитанницы довольствовались пересказом «суеверных сказок», услышанных от сиделок и прислуги, то старшие рассказывали «волшебные сказки» собственного сочинения [95], пересказывали прочитанные или же выдуманные ими самими романы и т. д.
Институтки долгое время имели репутацию весьма начитанных особ. «Вы в своих кельях, — обращаясь к «монастырке», говорит легкомысленная мать героини повести Николая Остолопова «Евгения, или Нынешнее воспитание», — тому лишь учитесь, чтоб книги читать» [96]. Эта репутация имела определенные основания, если даже Тургенев, который не жаловал воспитанниц институтов благородных девиц и много сделал для их дискредитации, поручил «очень чувствительной, доброй и лживой», но любившей литературу и пописывавшей «стишки» институтке приохотить к чтению Елену Стахову [97], благодаря чему героиня романа «Накануне» и стала «новой женщиной» в русской культуре XIX в. Однако с утратой дворянством передовой роли в культурной жизни России обнаружилось, что институтская начитанность сильно отстает от запросов и требований времени. Дело дошло до того, что передовые гимназистки начала XX в. с презрением отзывались о «малограмотности» институток в «вопросах искусства и литературы» [98]. Она являлась прямым следствием сословного воспитания, исходившего из идеалов дворянского общества. Оторванные от интересов современной жизни институтские курсы русской и иностранных литератур не восполнялись внеклассным чтением, которое всячески ограничивалось (вплоть до его запрета [99]) и контролировалось, чтобы оградить институток от «вредных» идей и неблагопристойностей и сохранить в них детскую невинность ума и сердца: «Зачем им душу возвышающее [чтение], — говорила начальница московского Николаевского института классной даме, читавшей по вечерам воспитанницам Тургенева, Диккенса, Достоевского и Льва Толстого, — это надо народ возвышать, а они и так из высшего класса. Им важно невинность воспитать» [100].
Институт строго оберегал младенческую непорочность своих
