были искренность и правдивость.
Описывая институтский обычай собираться вместе и пересчитывать «красивых и безобразных подруг», которым «тут же в лицо кричат <…>: Ты первая по красоте в нашем классе! Ты первая по уродству! Ты вторая по идиотству», Е.Н. Водовозова подчеркивает отсутствие «деликатности, бережного отношения к чувствам ближнего» [49]. Этого действительно не было, но было другое: институтки просто проявляли детскую прямоту и непосредственность в выражении своих чувств, за что их особенно ценили русские романтики 1820—1830-х гг. Так, Бестужев-Марлинский выставил институтку [50] образцом «высокой простоты и детской откровенности» в свете, а Софья Закревская в своем романе «Институтки» (Отечественные записки. 1841. № 12) противопоставила «детское простосердечие» главной героини лжи и лицемерию ее недоброжелателей, светских людей. В отношениях между самими институтками манерность и чопорность институтского этикета сменялись откровенностью и непосредственностью дружеского общения. Институтское воспитание учило «держать себя comme il faut» и вырабатывало известную «институтскую складку» поведения, тогда как эмоциональные контакты с другими воспитанницами культивировали иной образ действий и характер поступков. «Выправке» противостояло свободное проявление чувств. Это приводило к тому, что в определенных ситуациях окончившие институт «запуганные и грациозные создания» могли повести себя совершенно по-детски. Вспоминая о том, что произошло с ней, когда разговор с неизвестным молодым человеком перешел на «институтскую тему» и затронул любимые ее предметы («начала хлопать в ладоши, скакать, хохотать…»), мать Е.Н. Водовозовой называет это «глупым институтством» [51]. «Институтство» означало детскую непосредственность (как, впрочем, и детскую наивность) институток, господствовавшую в их общении между собой. Здесь они давали полную волю эмоциям, которые вынуждены были строго контролировать и аккуратно дозировать, подчиняясь институтской дисциплине и сохраняя наружную благопристойность в присутствии своих воспитательниц, когда даже «улыбаться нельзя»: «Один раз был случай, когда инспектриса встретилась с нашим классом и сделала замечание классной даме по поводу кого-то из девочек. А я улыбнулась так саркастически. Инспектриса это заметила, мне сбавили три балла за поведение в четверти» [52].
Отметим и экспрессивность, эмоциональную насыщенность институтской речи. Она сразу же стала одной из отличительных особенностей образа институтки в русской литературе. Впервые изображенная на русской сцене «монастырка», героиня комедии Алексея Копиева «Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмонка» (1794), не только пишет, но и говорит «ни по-русски, ни по-французски» [53]: чуть ли не одними восклицаниями, то и дело «айкая», употребляя бессмысленные, хотя и весьма эмоциональные, гиперболы (например, «префатальной») и т. п. Междометие «ай» некогда было столь характерной приметой речи смолянок-«монастырок», что Василию Капнисту пришлось заменять его на «ах», когда цензура потребовала убрать из «Ябеды» все, что относилось к «монастырскому» прошлому героини комедии [54]. Впоследствии, правда, и «ах» стало отмечаться как «институтское» слово. Оно, конечно, не является изобретением самих институток (как, впрочем, и междометие «ай») — институтское словотворчество ограничивалось, судя по всему, лишь наименованием специфических явлений окружающей жизни («парфетки», «мовешки», «кофуль-ки» / «кофушки» — воспитанницы младшего «возраста» (класса), и «синявки» — классные дамы, названные так по цвету своих платьев и др.). Однако междометия употреблялись институтками гораздо чаще, чем это дозволялось светскими приличиями, что и предопределило их роль в институтском «словаре», который использовался в художественной литературе. Это же относится и к передаче институтской речи с помощью таких средств, как восклицательные предложения, словесные высказывания с определительными местоимениями «какой» (ср.: «какая она жантильная!») и «такой», которые выражают или усиливают эмоциональную оценку тех или иных человеческих качеств, словообразования, обозначающие высшую степень этих качеств («префатальной», «предобрый» и др.), и, наконец, слова, обладающие яркой эмоциональной окраской (вроде «институтского словечка» — «противный»).
Эмоция, лежавшая в основе институтской речи, отнюдь не исчерпывается одним лишь «восторгом». Восторженность, которая особенно проявлялась в редких ситуациях общения с внешним миром (когда многое поражало воображение институток своей необычностью — ср.: «от всего приходят в восторг: от кружева, от платья, от серег; даже просили показать ботинки» [55]) и часто действительно преобладавшая в настроении институток, вступавших в новую для себя взрослую жизнь (почему она прежде всего и бросалась в глаза окружающим, видевшим в ней специфическую особенность институтского характера), легко сменялась прямо противоположным ей состоянием раздражения и озлобленности. «Бранный» лексикон занимает видное место в институтском «языке». «Ангел», «божество» и «прелесть» перемежаются «дрянью», «ведьмой» и «уродом»; «божественный» и «обворожительный» уживаются с «гадким» и «противным»; за «обожать» следует «презирать» и т. д. Эмоциональная подоплека институтской речи по-детски проста и определенна: или восторг, или отвращение.
Институтская речь вообще во многом идет от детского языка. Весьма показательным является обилие уменьшительных форм: «душечки», «медамочки», «милочки», «амишки» и т. п. Эти «нежно-институтские названия» [56] использовались не только в общении институток между собой, но и служили обозначением для членов своего узкого, дружеского круга или же всего «возрастного» (классного) сообщества. Отсюда — бытование таких оксюморонных на первый взгляд «бранных» формул, как «душечка поганая» или «бессовестная душечка» [57]. Вместе с тем подобные формулы оттеняют эмоциональный фон коллективного быта институток, где детская речь являлась нормой непринужденной и зачастую бесцеремонной фамильярности в общении между воспитанницами. С официальным языком женских институтов, которым чаще всего был французский язык, сосуществовал (и обогащался за его счет) своеобразный «девический» вариант русского молодежного жаргона — язык, употреблявшийся в неофициальном обиходе институток [58]. Он представляет собой один из основных элементов культурной традиции, которая бытовала и передавалась «из рода в род» среди воспитанниц женских институтов.
Важную роль в этой «девической» культуре играли обычаи, регламентировавшие общение и вместе с ним весь неофициальный обиход институток. Особое место во взаимоотношениях институток одного «возраста» (класса) занимали дружеские связи. Дружба начиналась своего рода «обетом» [59]. Дружеский кодекс институтских «амишек»: говорить друг другу «ты», зваться по имени, вместе готовить уроки, заступаться за подругу, «кучкой» (сообща) сидеть по праздникам, беседовать после отхода ко сну («приходить на кровать» к подруге) и, конечно же, иметь общие «секреты» (тайны), — возможно, создавал всего лишь «ребяческие подобия дружбы» [60]. «Ходить известным образом, говорить особенные выражения» — этим еще не исчерпывался этикет институтской жизни: надо было «выбрать себе подругу и делиться с нею и мыслями и сластями, чтобы не казаться смешной» [61]. Однако’и они, эти «подобия дружбы», нередко служили единственной опорой и поддержкой для воспитанниц. Взаимная привязанность и теплота человеческих отношений скрашивали жизнь в официальной обстановке казенного «дома». Обычно при выпуске подруги клялись в вечной и неизменной привязанности и дружбе и даже оставляли друг другу «взаимные расписки» в своих альбомах:
