При таких усердных литературных занятиях, он, разумеется, не имел возможности отдаваться всем мелочам своих режиссерских обязанностей, таким мелочам, на которых зиждется весь успех режиссерского дарования, а окружил себя доверенными людьми, которые в сущности и низвели его с начальнического поста своими нелепыми и неуместными распоряжениями. Некоторые же шли дальше и эксплуатировали его самым грубым образом. Так, например, Николай Иванович имел у себя личного секретаря, некоего Пономарева, обязанности которого сосредоточивались главным образом на составлении всевозможных «объяснений и требований» из театральной конторы необходимых для бутафории вещей. Так как эти бумаги не заключали в себе ничего серьезного, то Куликов подписывал их не читая, а то и просто расписывался на чистых листах. Бывало, подаст ему утром Пономарев несколько бланков, на которых вверху было четко выведено «в контору императорских театров», и Куликов украсит их своим автографом, вскользь осведомясь:
— Сегодня что?
— То-то и то-то, Николай Иванович.
— Ну, хорошо!
Потом уже Пономарев вписывал требования и предъявлял их по месту назначения.
Однажды, при получении жалованья, Куликов был пренеприятно изумлен: из его месячного оклада вычитают сто рублей и взамен их предъявляют ему на такую же сумму расписку, будто бы выданную им на имя какого-то еврея-ростовщика. Подпись расписки, к своему удивлению, Николай Иванович признал за свою и на неожиданный вычет претендовать, конечно, не стал. По расследовании, что же оказалось? Пономарев на одном из бланков, подписанных Куликовым, вместо требования написал заемную расписку и продал ее за дешевую цену еврею, который и не замедлил получить из конторы свой мнимый долг с режиссера. Разумеется, за эту проделку Пономарев лишился своего необременительного места секретаря при Куликове, но судебному преследованию не подвергся, благодаря доброму сердцу Николая Ивановича. С тех пор Куликов, проученный горьким опытом, все бумаги, исходившие от него, внимательно перечитывал и на чистых бланках не расписывался.
Вскоре по выходе из театрального училища, я покинул родительский кров, за дальностью расстояния его от театра, и поселился вместе с Николаем Ивановичем, квартировавшим очень близко к месту служения. Наша совместная жизнь особенно памятна мне, благодаря вечной безалаберности, царившей в нашем холостом помещении. Наши комнаты, заваленный всевозможным хламом, не знали ни уборки, ни мытья и даже не видели свету Божьего — окна были чем-то загрязнены так, что в квартире царил постоянный полумрак. Хотя у нас был слуга, но от него путного мы ничего не видели: он даже способствовал запущенно нашего обиталища. Всегда ленивый, грязный, неряшливый, на все наши требования и приказания он глубокомысленно отвечал:
— Чего прибираться-то? Коли бы это на веки вечные, — еще так, я понимаю, а то все мы смертны; на долго ли прибираться-то нам: сегодня жив, а завтра, глядь, померши… Вот и погибли все труды твои…
По обыкновению, на лакейскую аргументацию мы махали рукой и продолжали обрастать грязью в прежнем добродушии.
По невозможности иметь дома стол, мы обедали в трактире «Феникс», помешавшемся против Александринского театра, почти рядом с подъездом дирекции[2]. Там же мы пили и утренний чай. В то время трактир этот процветал, что называется, «во всю»: контингент посетителей его состоял почти исключительно из актеров и театралов. Это было нечто в роде артистического клуба. Между прочими, усердно посещал «Феникс» некий Сушков, безумно влюбленный в Асенкову и недолюбливавший по недоразумению Куликова. Сушков подозревал Николая Ивановича в закулисных интригах против его предмета, на самом же деле над самим Куликовым тяготело высшее давление в лице одного высокопоставленного лица, имевшего неоспоримые права на Асенкову. Сушков, ничего этого не знавший, питал к Николаю Ивановичу глубокую неприязнь и старался всюду досадить ему елико возможно. Прежде всего он шикал Куликову, когда тот появлялся на сцене актером: это, разумеется, больше всего задевало за живое остроумного водевилиста, и между ними произошел однажды такой крупный разговор в «Фениксе».
— Это вы мне шикаете? — задорно спросил Николай Иванович проходившего мимо него Сушкова.
— Я! — признался тот.
— А какое право имеете вы на это?
— Не ваше дело!
— Как не мое дело? Шиканье-то ведь адресуется ко мне?
— К вам!
— Имейте в виду, что я буду просить директора, чтобы он прекратил вам доступ в театр.
— С маслом вы ничего не хотите выкусить? — грубо ответил Сушков.
— И будьте уверены, — продолжал Куликов, не обращая внимания на дерзкое замечание собеседника: — что директор избавить нас от такого лицеприязненного зрителя.
— Никогда!
— Ну, так знайте, если только вы когда-нибудь мне еще раз шикнете, то я так свисну, что своих не узнаете.
Во время моего сожительства с Куликовым, приезжал погостить в Петербурга московский актер и знаменитый остряк Дмитрий Тимофеевич Ленский. Будучи большим приятелем Николая Ивановича, он остановился у нас. В безалаберной нашей квартире мы только и могли предложить ему диван, переночевав на котором он сказал:
— Теперь я знаю, как актеры проваливаются!..
Наша необычайная жизнь поразила его страшно. С первого же утра он наталкивался на любопытные картинки нашего вседневного существования. Он обошел всю квартиру, разыскивая рукомойник, но такого не обрел нигде.
— Как же у вас помыться? — спросил он Куликова.
— Над ведром, — спокойно ответил тот.
Ленский отправился в кухню.
— Дай помыться?— сказал он лакею.
— Рано еще, — равнодушно ответил лакей.
— Почему рано?
— Воды еще нет.
— Как нет?
— Да так, дворник еще не привозил.
Куликов крикнул дворнику в окно:
— Что же ты, каналья, нам воды не даешь?
Тот принес. Ленский приготовился мыться, засучил рукава и стал искать мыло.
— Ты чего высматриваешь?— спросил Куликов.
— Мыло.
— Ну, уж этого у нас нет.
— Да как же вы без него обходитесь?
— Точно так, как и ты сейчас обойдешься.
Кое-как поплескался Ленский и попросил полотенца.
— Ну, брат, не взыщи! — ничуть не конфузясь, сказал Куликов. — И этого у нас нет…
— Полотенца нет? — в ужасе воскликнул Ленский. — Что же вы за люди, скажи мне, пожалуйста?
— Было у нас их несколько, да вот месяца три как загрязнились… теперь о разное белье утираемся…
Дмитрий Тимофеевич с брезгливостью заменил полотенце ночною сорочкой и недовольно проворчал:
