Почти постоянно Николая Павловича сопровождал в театр великий князь Михаил Павлович, знаменитый остряк и каламбурист, с которым не раз состязался другой знаменитый остряк, П.A. Каратыгин. Император любил слушать их остроумную беседу и от души хохотал при удачных остротах того или другого, причем и сам не отставал от них в находчивости и остроумных замечаниях.
Излюбленной пьесой государя одно время был водевиль Каратыгина «Ложа первого яруса», который пришелся по вкусу петербургским зрителям и выдержал бесчисленное количество представлений. Особенное внимание обращал на себя П.Г. Григорьев, изображавший в этом водевиле купца и говоривший каждый раз что-нибудь новое на злобу дня. Эти нецензурованные вставки делались остроумным Григорьевым с личного разрешения Николая Павловича. Чуть не на каждом представлении водевиля присутствовав государь и, со свойственным ему увлечением, следил за ходом действия этой забавной и непритязательной вещицы. Много раз «Ложа» назначалась по желанию императора, когда он думал посетить театр, или просто заменяла собою другой какой либо водевиль, если Николай Павлович бывал в театре неожиданно.
В последнем случае, во время спектакля из театра рассылались во все концы города сторожа для сбора действующих лиц в водевиле. Григорьева вместе с актером Воротниковым, игравшим в «Ложе» немца, всегда находили в трактире «Ерши», существовавшем на Разъезжей улице, в том самом трактире, который так художественно обрисован в романе В. Крестовского «Петербургские трущобы». Они обыкновенно бывали на взводе и приезжали в театр несколько навеселе, что, впрочем, не мешало им с неподражаемым юмором передавать свои типические роли.
Несколько импровизаций Григорьева в «Ложе первого яруса» я помню. Обыкновенно он вел диалог с ливрейным лакеем, который по ходу пьесы стоял около него в толпе, осаждавшей театральную кассу (сцена представляла театральный подъезд с характерной вереницей публики, добывающий чуть не с бою билеты на представления приезжей балетной знаменитости).
— Если тут билетов нет, — говорил однажды Григорьев, накануне назначенной лекции Н.И. Греча о русском языке, — то поеду во вторую гимназию.
— Зачем же? — любопытствует ливрейный лакей.
— Там чудны дела творятся! — со вздохом отвечает Григорьев-купец.
— Какие же?
— Немец русским язык показывает!
В другой раз Григорьев говорил:
— Если билетов тут нет, поеду в Александринский театр.
— А там что же идет сегодня?
— Очень любопытная комедия Булгарина…
— А как она прозывается?
— Шкуна Нюкарлеби.
— Это что же?
— Судно.
— Да дело-то в чем?
— Экий ты несообразный человек: уж если про судно речь, так значит в судне дело.
Потом как-то Григорьев вышел на сцену с большою медалью на шее.
Ливрейный лакей, по предварительному условию, спрашивает его, указывая на знак отличия.
— Это у вас что?
— Не образование! Не видишь что ли!— медаль!
— За что же она у вас?
— После пожара из Зимнего дворца мусор вывозил.
Однако, эта шутка даром не прошла Григорьеву. Государь приказал посадить его на три дня под арест.
Николай Павлович провинившихся своих любимцев журил самолично, не прибегая ни к каким наказаниям через начальство. Мартынова и Максимова он часто укорял за пристрастие к спиртным напиткам и отечески увещевал их беречь себя для искусства, которое находило в Николае Павловиче знатока и покровителя. Оба они всегда обещали исправиться, и никогда, разумеется, не исправлялись. Помню, как однажды государь встретил на сцене пошатывавшегося слегка Мартынова, который, завидя его, хотел скрыться незамеченным в уборных.
— Мартынов! — окликнул его Николай Павлович.
Александр Евстафьевич приободрился и браво подошел к императору.
— Пьян?
— Так-точно, ваше величество.
— А помнишь, ты обещал мне исправиться?
— Я-то помню, ваше величество, да враг-то мой не помнит.
— А ты от врагов-то подальше бы!
— Этого-то никак нельзя, ваше величество.
— Почему? — удивился государь.
— Да потому, что в одно и то же время они и друзья мои
— Эх, Мартынов, Мартынов! Что мне делать с тобой?
— Простите, ваше величество, но с таким дураком, как я, другой бы на вашем месте и разговаривать не стал…
Государь рассмеялся и отошел от неукротимого комика.
Говоря о сороковых годах, нельзя не привести нескольких курьезов из жизни товарищей и сослуживцев, давно умерших и давно забытых.
Петр Иванович Григорьев и Петр Григорьевич Григорьев, служившие в одно время на сцене Александринского театра, ничего не имели между собой общего, родственного, хотя театралы почему-то и называли их братьями. На театральных афишах эти однофамильцы проставлялись Петр Иванович— первым, а Петр Григорьевич — вторым. Жили они в одном доме, но в разных квартирах, на Разъезжей улице, недалеко от Пяти Углов. Однажды одного из них разыскивал какой-то субъект. Подходит к их дому и обращается к дворнику с вопросом
— Здесь живет Григорьев?
— Здесь, но вам которого нужно?
— Который служит в Александринском театре?
— Оба служат в Александринском театре.
— Он еще недавно из театральной школы вышел?
— Оба они вышли, кажись, недавно…
— Ну, того, который на днях женился?
— Оба они в одно время поженились…
Субъект уже стал сердиться и раздраженно сказал:
— Его Петром зовут?
— Оба Петры!…
— Ах, чтоб их!.. Веди меня к тому и другому, буду по лицу узнавать…
Петр Григорьевич был записным карточным игроком и частенько засиживался за зеленым полем до полдня. Опоздав таким образом на репетицию, он всегда присылал к режиссеру Куликову лаконическую записку: «На репетиции быть не могу, выдергиваю зуб». Когда у Николая Ивановича накопилось таких записок до 50, он собрал их в пачку и, выждав удобный случай, при всей труппе сказал Григорьеву:
— Петр Григорьевич, много ли у человека во рту зубов?
— А я почем знаю, — ответил спокойно Григорьев: — я не анатом…
— Однако, может быть, слышали?
— Слышать-то слышал: штук тридцать, говорят…
— А вот и неправда, — перебил его Куликов, — больше: вот у меня ваши записки — по ним вы уж полсотни у себя зубов повыдергали, да еще у вас полный рот остался…
— Ничего нет удивительного, — без смущения ответил Григорьев. — Я вместо выдернутых-то всегда новые вставляю, ведь вставные тоже болят и их приходится опять заменять свежими, так что на мой счет вы, Николай Иванович, проехались совсем неосновательно…
