Меттерних, который был всего на четыре года моложе Наполеона, когда последнего сослали на убогую скалу в Атлантическом океане, едва достиг пика своей карьеры; он пережил поверженного на 38 лет и, казалось, был призван для того, чтобы за три десятилетия своего пребывания на посту министра и канцлера полностью уничтожить его дело; однако он приветствовал племянника, Наполеона III, как “восстановителя спокойствия и порядка во Франции”. Меттерних умер 11 июня 1859 года, между двумя поражениями Австрии (при Мадженте 4 июня и при Сольферино 24 июня), как за полстолетия до этого он возвысился между двумя поражениями (под Аустерлицем и под Ваграмом).
Если отношение Меттерниха к Наполеону I в период его правления диктовалось борьбой за существование Австрии и будущее Европы, то этим оно ни в коем случае не исчерпывалось. Справедливо отмечалось, что его позднейшая “борьба против ниспровержения, беспорядка и анархий”, в которой он видел “главную тему своей собственной жизни”, существенно определялась опытами с внутренней властной системой солдата-императора. Меттерних ненавидел революцию и более того: он ненавидел любую политическую активность посторонних – а для него таковыми были народы в качестве объекта управления – как источник хаоса и нестабильности; а поскольку Бонапарт представлял “1а revolution incarnee”, то он ненавидел и его. Однако сущность французского императора была двоякой: именно потому, что он “олицетворял” революцию, он сделал ее застывшей, превратив вулкан в оплот. Если молодой Меттерних в период революционных войн и во время активизации Австрии в 1809 году видел в вооружении народа действенное средство борьбы и приветствовал его, поскольку он проводил различие между “добрым, послушным народом” и “мятежными массами”, то с 1810 года он принципиально отвергал народную войну, “мобилизацию страстей”, поскольку опасность представлялась ему более значительной, чем польза. Немецкие добровольцы 1813 года нравились ему не больше, чем санкюлоты 1792 года. В этом он сходился во мнении с Наполеоном: обоим были чужды и неприятны необузданные массы, и он, без сомнения, предпочитал бонапартистскую форму правления национально-демократической, к которой стремилось молодое поколение после 1815 года.
Меттерних вполне понимал величие корсиканца. В этом ему не могли помешать ни преданность Габсбургам, ни верность принципу легитимности. Хотя эти Бонапарты по сравнению с древними княжескими родами Европы казались “нелегитимными”, но, в конце концов, это понятие было относительным и зависело от времени, места и ситуации. Понимание легитимности Меттернихом, о чем мы еще будем говорить особо, постоянно ограничивалось чувством реальности. Этим можно объяснить, что он был согласен сохранить Наполеона во главе Франции, если бы это гарантировало больший порядок, спокойствие и надежность, чем возвращение Бурбонов. Эти соображения наталкивались на возражения союзников Австрии, но прежде всего – на натуру Наполеона. Тем не менее Меттерних никогда не разделял чувства ненависти, которое владело Блюхером, Гнейзенау, Штейном, или личной обиды, которую испытывал царь. Он предрекал, что уход императора с исторической сцены повлечет за собой пятидесятилетнюю гражданскую войну в Европе, прежде чем будут убраны развалины империи-колосса и установится новый порядок. Это пророчество содержало одно заблуждение: дело не в том, что оно не исполнилось сразу же – после Наполеона последовала Реставрация и “система Меттерниха”; но европейская гражданская война продолжалась в действительности намного дольше, чем пятьдесят лет. В сущности, она и до сих пор еще не закончена, если понимать под ней борьбу Европы за установление подлинного единства.
Так называли его современники; часто еще “лекарем революций”. Красноречивые эпитеты, которые свидетельствуют о том, какую выдающуюся роль в политической жизни Европы ему отводили; но верны ли они? Направлял ли он карету Европы по своей воле, предписывал ли ее путь? Или же он только раскачивался на козлах, тогда как лошади повиновались другим хозяевам? “Излечивал” ли он революции, лишая их основы и запала? Или он подавлял их чисто физически и материально, не затрагивая их движущих сил? Как всегда в истории, действительность – это многослойное целое, ее трудно понять, и на простейшие вопросы следуют самые сложные ответы.
Прежде всего следует отрешиться от упрощенного представления, что в 1814-1815 годах Меттерних хотел восстановить “Европу 1789 года”. Четверть века – от штурма Бастилии до Ватерлоо – вычеркнуть было нельзя; они неизгладимо отпечатались в сознании людей, и очень многие духовные, политические, социальные изменения были уже необратимы, поскольку с ними идентифицировались изменившиеся сознание и интересы. Конституция, разделение властей, формулирование общечеловеческих прав и прав личности, ясная структура власти и открытое судопроизводство, сформированное в результате выборов и имеющее право на политические решения, свобода вероисповедания, слова, объединений, прессы – все это, хотя и практически усеченное в наполеоновскую эпоху (формально большинство из этого существовало), больше нельзя было устранить, но вместе с тем и нельзя было исключить из требований граждан. То же можно сказать о материальных и политических изменениях в сфере собственности: не только во Франции проведенный во время революции передел собственности был необратим; буржуазия, землевладельцы и крестьяне вросли в новый экономический и социальный порядок; и в Германии секуляризация и прусское реформаторское законодательство Штейна, Гарденберга и Гумбольдта, усвоение французских идей и практики в государствах Рейнского союза создали новую ситуацию, при которой больше не было возврата к “старой империи”. То же относилось почти ко всем европейским странам: Италии, Испании, России, Скандинавии, Англии. Ни один народ не остался незатронутым великими переменами, происходившими с середины XVIII до начала XIX века и переворотами, которые затронули все сферы жизни и представляли собой революцию во многих областях: философской и научной, экономической и социальной, политической и военной. На этом фоне утратили свое значение внешняя смена декораций, смена людей и имен в 1814-1815 годах. Пусть в Тюильри теперь правил вместо цезаристского гения скромный, устало-циничный последыш Бурбонов, пусть произошли некоторые территориальные изменения: Франция вернулась в границы 1790 года, Бельгия и Голландия слились в королевство Объединенных Нидерландов (до 1831 года), поляки-“конгрессисты” примкнули к России, в Германии и Италии произошли многочисленные переделы территории в пользу Пруссии и Австрии – все это не могло вернуть к жизни Европу до 1789 года. Наряду с произошедшими в 1814-1815 годах “изменениями изменений” было и немало перемен наполеоновской эпохи, оставшихся нетронутыми: начиная с нового наполеоновского дворянства во Франции и кончая наполеоновскими орлами перед замком в Шенбрунне; Кодекс Наполеона действовал не только во Франции, но и в Рейнланде, в Бадене; южногерманские государства Рейнского союза – Бавария, Вюртемберг, Баден, Гессен-Дармштадт – сохранили свои территориальные приобретения, а князья – повышение своего ранга; и тем, и другим они были обязаны французскому императору; сохранился не только такой символ, как орден Почетного легиона, но и централизованная, унифицированная система образования во Франции или институт мэров.
