Степан Макаров - «Ермак» во льдах

Затем, снаряжение и командование «Константином», доставившее мне чины и флигель-адъютантство, состоялось независимо от адмирала Попова. Тем не менее я всегда относился к нему с особым уважением и признательностью за многое, чему я у него научился, но охлаждение последовало, когда Андрей Александрович, уже после войны, предложил мне командование строившеюся по его указаниям плоскодонною яхтой «Ливадия»; я поставил некоторые условия, но адмирал Попов, который все еще как бы видел во мне Степу Макарова, отказал мне в такой форме, которая глубоко оскорбила мое самолюбие и изменила наши прежние добрые отношения. Но повторяю, что при всем моем уважении к Андрею Александровичу я считаю, что своею карьерой обязан не тому или иному, а своей неустанной работе. Ведь были же у Попова любимцы, которых он выдвигал более меня, – а где они?

Я просил Степана Осиповича написать то, что он мне сказал, чтобы в случае его смерти эта страница его личной жизни, которая многих оскорбляла, была бы освещена и с его точки зрения. «Пока у меня слишком много спешного дела на руках и мыслей в голове, чтобы заняться автобиографией; а впрочем, если выдастся спокойный час – напишу».

He знаю, исполнил ли Степан Осипович это обещание.

Обидчивость, которая была причиной его разрыва с Поповым, составляла, впрочем, вообще слабую сторону этой сильной натуры. Он работал, конечно, не ради похвал, наград или отличий, а потому, что творческий гений понуждал его к производительному труду; но он требовал, как должного, заслуженной оценки своих трудов, и если ему казалось, что ему в этом отказывали, то это легко влияло на его личные отношения. К своим идеям и проектам он относился страстно, при противодействии иногда становился несправедливым. Я шутя ему говаривал, что он делит людей на два разряда: хорошие те, которые его идеям сочувствуют, дурные те, которые против них борются. Но эта черта общая всем великим новаторам. Они уверены в правоте своего дела, их возмущает непроизводительная трата сил на борьбу с рутиной или недомыслием, они болеют сознанием того, что ими могло бы быть совершено, если бы не было этого сопротивления, которое им кажется лишним тормозом.

Впрочем, в приемах борьбы Макаров был крайне сдержан; он вообще в высокой степени владел собой и, будучи от природы ласкового, добродушного нрава, часто личным своим обаянием устранял многие затруднения и сопротивления. Это природное добродушие вместе с чрезвычайною простотой и отсутствием всякого позирования были чисто русскими чертами этой замечательной личности. Мне приходилось видеть его во всевозможных обстоятельствах и обстановках; при дворе, в великосветском обществе, в среде ученых, в качестве властного начальника, в семейном и дружеском кругу – он всегда и везде оставался одинаковым: ни тени напускной важности, ни деланной скромности, ни уничижения; на нем лежал отпечаток крепкой, сильной, здоровой натуры, не нуждающейся во внешних искусственных приемах, чтобы дать почувствовать свое истинное значение.

Летом прошлого года я в последний раз гостил у него в Кронштадте. Он показывал мне созданный им в покинутом бассейне парк, строящийся там же новый собор, реформы в продовольствии и расположении морских команд, рассказывал о введенных им рациональных способах приготовления пищи и т. д. Я имел случай видеть и здесь, как строго и бережно было распределено его время между различными отраслями его административной деятельности и его самостоятельными занятиями, как день за днем проходил в живой, плодотворной работе.

Но общее мое впечатление было то, что, несмотря на внешний почет и на материальные удобства его положения, он жаждал более непосредственного применения своих сил и знаний. В то время грозовые тучи на Востоке уже сложились для непосвященного в государственные тайны наблюдателя: столкновение с Японией казалось неизбежным. Я спросил Степана Осиповича, есть ли надежда видеть его во главе наших морских сил на Востоке. «Меня не пошлют, – сказал он, – пока не случится там несчастия, а наше положение там крайне невыгодно…»

Пророческие слова его сбылись. Но несмотря на то, что Макаров принял флот, обессиленный коварным нападением неприятеля; что он не нашел того роя минных судов, наступление которых составляло, по его тактическим взглядам, столь важный элемент активных действий; что с судами и с личным составом ему пришлось знакомиться уже в виду неприятеля; несмотря на все это – какая перемена в характере морской войны со дня его вступления в командование!..

С напряженным вниманием весь мир следил за каждым движением двух славных борцов[17]; Россия же уповала на своего богатыря-адмирала, зная, что вручила свое дело лучшему из лучших. И вдруг… страшная весть облетает мир! И все почуяли, что со смертью Макарова свершилось нечто необычайное, роковое. С поникшей главой оплакивает Россия одного из лучших сынов своих, а флот – свою гордость и славу. И всюду, у друга и недруга, взрыв искренней скорби о безвременной гибели героя; перед истинным величием смолкают мелкие чувства.

Но жизнь великого народа не останавливается; тяжелое бремя мировых задач вызывает дремлющие силы; на место павших выступают все новые и новые ряды борцов. Но великий народ, живя будущим, не забывает прошлого; Макарова и его славных сподвижников заменят другие; но память о них не исчезнет, пока жива Россия.

Постройка «Ермака» есть событие в русской жизни, которое возбудило немалый интерес, и за последние 2 года имя ледокола «Ермак» встречалось в газетах очень часто. Большинство русской публики отнеслось к начатому мною делу доброжелательно и говорило, что давно пора начать бороться с препятствиями, которые ставит нам природа; но были и такие, которые считали, что деньги, истраченные на постройку «Ермака», брошены даром.

Счастье, однако же, было на моей стороне, и не успели еще стихнуть шумные овации, которыми народ встретил «Ермак» при его первом появлении зимой 1899 г. в Кронштадте, как получено было известие, что он требуется в Ревель, где 13 пароходов затерты льдом и находятся в опасности. Приход «Ермака» в Ревель и освобождение пароходов из ледяных оков завоевали симпатии к этому «победителю льдов», как его тогда величали.

С наступлением лета «Ермак» направился в Ледовитый океан, и с первого же входа во льды обнаружилось, что он, вопреки мнению многих, может справляться и с полярными льдами. «Ермак» прошел 230 миль в условиях, в которых другой корабль не мог бы тронуться с места; но корпус ледокола оказался недостаточно крепок для борьбы с полярными твердынями, и наступил период реакции, когда «Ермаку» и его инициатору досталось очень трудно.