Под игом «Исключительного закона» пропаганда социализма стала делом тайным и рискованным.
Рабочие предприятий Шманке собрались в мучном складе, куда устроился кладовщиком социал-демократ Отто Вильдергаузен. В дождливый вечер на берегу Плейсы в помещении, забитом мешками, можно было чувствовать себя в сравнительной безопасности. И все же пикеты патрулировали у склада.
Убедительно и просто говорил Осип Цеткин об организованном выступлении рабочих-мукомолов, об их требовании освободить товарищей, арестованных как зачинщиков недавней забастовки.
— Закон Бисмарка — проявление силы правительства? Да, конечно. Но вместе с тем и его слабости! Потому что именно страх перед ростом нашего влияния, перед тысячами, пославшими социалистов в рейхстаг, побудил канцлера к крутым мерам! А наша сила — единство. Единство в большом и малом! И если завтра на фабричный двор выйдут все рабочие, Шманке схватится за голову! Потому что вы видите, сколько тут готового к отправке товара? Каждый час забастовки для него — дырка в кармане.
Цеткин говорил о том, за что арестованы товарищи, освобождения которых будут добиваться завтра на фабричном дворе. О мужестве деятелей партии, продолжающих борьбу…
— Жандармы! — крикнул с порога пикетчик. Цеткин схватил за руку Клару и потянул за собой.
Кто-то впереди указывал им путь огоньком фонаря. Между рядами мешков они пробирались к щели в дощатой стене. В щели светлел кусок неба с голубоватой звездой.
Они спустились к реке.
— Скорее! — Бородатый человек оттолкнулся коротким веслом.
На следующий день Клара появилась на фабричном дворе Шманке. В судках, в каких носят завтрак жены рабочих, она принесла листовки… Полиция ворвалась на фабрику, когда там шел митинг. Кларе удалось выбраться, хотя резиновая дубинка больно прошлась и по ее спине.
На нелегальном собрании в квартире мастера Мозермана товарищам представили Клару Эйснер, молодую учительницу, вступившую в партию в черный год «Исключительного закона».
Все было очень обыденно, хотя партия была вне закона, собрания ее тайными, а члены ее преследовались полицией.
Была простая встреча за столом с чашкой кофе и необыкновенно вкусными рогаликами, которыми славилась жена мастера Мозермана. Поглаживая лысину, мастер сказал товарищам: «На эту девицу, даром что она молода, можно надеяться». А смешливый литейщик Макс Хельвиг, уже отведавший тюремной похлебки, сейчас же вставил прибаутку насчет того, что молодость — помеха только в приюте для престарелых, намекая на новые правила, по которым в дома призрения принимали теперь только стоящих на пороге смерти.
— Отныне, где бы ты ни была, в каких бы обстоятельствах ни оказалась, у тебя есть товарищи, в любой момент готовые поддержать тебя, — заключил Мозерман.
Она запомнила этот день, крупное, иссеченное морщинами лицо Мозермана и его напутствие в новую жизнь.
Она началась для нее тотчас же.
Клара узнала Лейпциг рабочих окраин. Лейпциг поселков, теснящихся вокруг заводов, мельниц, пекарен.
Клара увидела жизнь без прикрас, и книжная мудрость, не отступив, приняла в себя бурный поток действительности.
Из дома фабриканта Гашке Клару уволили после того, как она заступилась за горничную хозяйки, которой та надавала пощечин. Из дворца Гогенлоэ она ушла из-за стычки с Альбрехтом, племянником хозяина, молодым офицером из свиты кайзера, приехавшим в гости к дядюшке.
— Почему эта особа проходит через парадный ход? Разве у вас нет входа для прислуги?..
Альбрехт задал свой вопрос по-английски в присутствии Клары. И она тут же ответила ему на прекрасном английском: «Я учительница, а не прислуга…» — «Воображаю, чему вы научите моих кузин…» — прервал ее Альбрехт.
«Если бы я была вашей учительницей, я бы научила вас прежде всего вежливости…» — отрезала Клара.
«Когда-нибудь найдется же для меня место!» — думала Клара, и не ошиблась: некий Отто Нойфиг, владелец фабрики жестяной посуды, откликнулся на объявление в газете.
Его вилла «Конкордия» была, собственно, не виллой, но весьма добротным жилищем простоватого коммерсанта, разбогатевшего на сомнительных сделках.
Его сыновья — близнецы Уве и Георг, смышленые шалуны, понравились Кларе.
Понравилась и грубоватая откровенность нувориша[4] Нойфига.
— О вас ходят разные слухи в городе, — заявил он без обиняков, — но мне на это наплевать. И если вам удастся обратать моих шалопаев, я не дам вас в обиду, милая фройляйн…
Поздним осенним вечером в маленьком ресторанчике на восточной окраине города полиция обнаружила тайное собрание. Среди арестованных был Осип Цеткин.
…В то время когда он барабанил кулаками в дверь камеры, требуя бумагу и чернила, молодой человек по имени Людвиг Тронке получил их без всякой об этом просьбы со своей стороны. Не заботясь о стиле и пренебрегая синтаксисом, Людвиг заполнял лист за листом. И вскоре, лягнув ногой дверь, потребовал свежих перьев и — черт возьми! — приличное курево! Все было тотчас доставлено.
Людвиг закончил свой труд далеко за полночь. Имея опыт в такого рода делах, он знал, что органы политического сыска ценят детали, и потому подробно и толково описал, какое именно собрание имело место в ресторанчике, где присутствовал нелегально прибывший в город Август Бебель. И, главное, что он говорил о недавнем съезде немецких социалистов в Швейцарии.
В своем доносе Людвиг уделил большое место Осипу Цеткину.
Арест грозил Цеткину особой опасностью: его могли выдать русскому правительству.
Полная мрачных мыслей, возвращалась Клара на виллу «Конкордия». Первый реденький снежок лениво падал на сырую землю. Клара, задумавшись, не заметила, как подошла к «Павлину».
Ворота были широко открыты, из них вытягивалась траурная процессия.
— Кого это хоронят? — спросила Клара мужчину, стоящего на тротуаре с обнаженной головой.
— Разве вы не знаете? Скончался Корнелиус Кляйнфет, владелец «Павлина». — Словоохотливый наблюдатель добавил: — А вот идет его богатый наследник…
Шестерка вороных коней с черными наглазниками и серебряными султанами медленно влекла черную колесницу. Сразу за ней шел Гейнц в черном длинном пальто, в цилиндре и с траурной креповой повязкой на рукаве. За ним следовали господа и дамы — тоже все в трауре. А за ними множество пустых фиакров и карет, подчеркивающих, что их владельцы идут пешком через весь город, отдавая последний долг одному из богатейших рестораторов города — Готфриду Корнелиусу Кляйнфету, которого уже никто никогда не назовет фамильярно — дядюшка Корнелиус.
