И главное: я твердо знал, что ничье принадлежит всем, а украсть нельзя даже самую малость. Именно это простое знание тяжелее всего давалось привыкшим брать все, что плохо лежит, приехавшим сюда уроженцам славянских земель, независимо от того, к какой нации они принадлежали. С марта по ноябрь моей одинокой матери не нужно было думать, как меня прокормить. Я стал сыном этой земли и по сей день испытываю к ней сыновнюю любовь.
И в этой благоустроенной стране, казалось бы надежно укрытой от беспокойного мира несколькими рядами гор с ослепительно сияющими в солнечных лучах снежными вершинами, умирали люди.
Умирали, в основном, ни к чему не приспособленные жители благоустроенных квартир в больших городах, «имевшие ванную и теплый клозет», как писал «лучший и талантливейший поэт советской эпохи», и, несмотря на это безапелляционное категорическое утверждение «вождя», действительно великий русский поэт. Семья Фимы в отличие от них уже имела достаточный опыт выживания, и «удобства во дворе» никого из них не могли смутить. И отец, и мать терпеливо и настойчиво искали путь к спасению, и их упорство и старания были вознаграждены: в один прекрасный день на пороге их комнаты возник пожилой бухарский еврей Ибрахимов.
День этот действительно был прекрасным. Утром над их двором какой-то коршун забил дикого голубя, но не удержал добычу, и голубь, еще дышавший, упал на землю. Во дворе жили три семьи эвакуированных, и разделить небольшого голубя на три части не было никакой возможности. Поэтому решили сварить птицу в одной большой кастрюле и разделить бульон. Вываривали голубя почти час, и впервые за много месяцев в семье Ферманов, вместо постной похлебки из толченой джугары со следами неизвестного жира, на обед был настоящий мясной суп. Вот тогда и пришел Ибрахимов, сразу предложивший нехитрую комбинацию: у него, по его словам, сохранилось несколько «отрезов» легких тканей, но продать их в таком виде было и невыгодно, и опасно, поскольку сразу начнут допытываться, где он их взял.
— Я живу здесь, через два дома от вас, и знаю, что вы — порядочная еврейская семья. Вы поможете мне, я помогу вам. Я принесу материю, а вы пошьете простые узбекские платья и продадите их на Большом базаре, а в выручке будет и ваш интерес.
— Но мы никогда не шили на продажу! — сказала мама Фаня.
— Важно, что вы умеете шить, и я об этом знаю, потому что мне сказали, что видели у вас швейную машину, а узбекское женское платье — дело несложное. Образец я вам принесу.
Ручная швейная машинка «Зингер» была гордостью бабушки и мамы. Когда в Харькове грузились на подводу, они готовы были отказаться от всех вещей, но обязательно взять свой «Зингер». И вот теперь, благодаря этой безотказной машинке, забрезжил свет в их голодном тоннеле. Колебания мамы Фани были недолги, потому что в мире есть царь: этот царь беспощаден — Голод прозванье ему (Фима почему-то очень любил Некрасова). Голод, особенно голод, угрожающий детям, — сильнее страха нарушить какой-либо закон, и работа в семье закипела. Работали все: мама и бабушка кроили и шили, Фима пришивал пуговицы. Папа в выходной день сопровождал маму на базар и находился поблизости от торгующей мамы, чтобы в случае чего вмешаться.
Каким образом он мог вмешаться и чем мог бы помочь, если что, — он себе не представлял, но Бог миловал. «Несколько отрезов» у Ибрахимова никак не заканчивались, портняжная работа была постоянной, и жизнь стала более или менее сносной: можно было терпеть.
В свободное от пришивания пуговиц время Фима завершил свое среднее образование и поступил в невесть как оказавшийся в Коканде Грозненский нефтяной институт. Первый семестр начался с большим опозданием — в декабре 1942 года, и еще не успел завершиться, как Фима и некоторые другие студенты, его одногодки, отметившие восемнадцатилетие, получили предписание пройти призывную медицинскую комиссию. Медицинская комиссия представляла собой сборище каких-то людей, выдававших себя за врачей различной специализации. Свой «осмотр» они производили издали, отделенные от призывников широкими столами. Столы были расставлены буквой «п», при этом «врачи» располагались снаружи, а внутрь этой буквы один за другим заходили «обследуемые». Они были обнажены только до пояса, а то, что находилось в штанах, этих «специалистов» не интересовало, и каждый призывник мог свободно «пронести» в действующую армию гонорею или даже твердый шанкр, ну а такие мелочи, как туберкулез, порок сердца, дизентерия и прочие безобидные болезни этих представителей самой гуманной профессии не интересовали. Каждого попавшего в поле зрения «комиссии» «абитуриента» вежливо спрашивали: «На что жалуетесь?»
Независимо от ответа, а иногда и не дожидаясь ответа, главный оператор этого беспрерывного движения кричал: «Годен! Следующий!»
По-видимому, этой авторитетной «комиссии» было задано добыть необходимое число «здоровых» людей, и она, следуя «клятве Гиппократа» это со всей строгостью «спольняла», лишь бы предстающий перед ней «пациент» был скорее жив, чем мертв.
Лет через пятнадцать—двадцать, читая бессмертного «Швейка», Фима обнаружил много общего в процедурах призыва в армию в лоскутной Австро-Венгерской империи начала двадцатого века и в столь же лоскутной Советской империи сороковых годов того же столетия. Потом ему было смешно, а тогда — не очень. После «комиссии» Фима, как и другие его соученики по институту, забросил свои конспекты, чтобы в праздности и веселии провести время до призыва в армию, ожидавшегося ими в ближайшие дни. Но вместо повестки в военкомат Фиму, мирно пришивавшего пуговицы к платьям узбечек и таджичек, оторвал от этого жизненно важного дела призыв декана промыслового факультета. Когда «уклонисты» собрались у него в кабинете, он стал держать перед ними такую речь:
«Вы что, думаете, что жизнь ваша закончилась? Она по-настоящему только начинается, и от того, какими будут ваши следующие шаги, зависит ваше будущее. Сейчас, пока вас не переодели в форму, вы должны продолжать занятия, потому что буквально через неделю закончится ваш первый семестр, и вы получите «Зачетные книжки». А «Зачетная книжка» — это очень важный документ: вы предъявите его, когда вас будут оформлять в военкомате, и пройдете по их спискам не как олухи царя небесного, а как люди «с незаконченным высшим образованием». Ощущаете разницу? Даже если сегодня не чувствуете ее, то очень скоро ощутите!»
Фима так с ходу этой разницы не ощутил, но занятия свои в институте он все же возобновил и в конце марта действительно получил «Зачетную книжку» и на всякий случай прихватил ее с собой в военкомат, куда был вызван в начале апреля. Как ни странно, все получилось так, как предсказал декан: Фима был торжественно внесен в список призывников с «незаконченным высшим образованием», и всех, кто в этот список вошел, определили не в действующую армию, а на учебу в Харьковское военно-пехотное училище, располагавшееся в эвакуации тут же, в Ферганской долине — в городе Намангане, на северо-восток от Коканда. Отобранным для учебы в этом училище объяснили, что, прозанимавшись там чуть меньше года, они будут произведены в офицеры и станут командирами взводов. Фима был безмерно благодарен декану за такое благотворное вмешательство в его судьбу, и это чувство признательности в его душе не ослабло, даже когда ему на пальцах объяснили, что если бы его и тех, кто вместе с ним вознамерился бросить институт, взяли бы «с улицы». то декану бы не зачли поставку «голов» в армию, и его отчетность по этому пункту выглядела бы из рук вон плохо. О том, что свою судьбу не обманешь, Фима тогда еще не догадывался.
