Эдвард Радзинский - Боги и люди

– Нервна очень и кашляет. Ох, не протянет!

– Так ведь почему нервна она?.. – усмехнулся комендант. И, подмигнув, прибавил: – Неужто не догадались, Ваше сиятельство?

– Да ты что?

– Жена моя первая поняла. А вчера и лекарь подтвердил.

– Только этого недоставало! – всплеснул руками князь.

В Москве, в Коломенском дворце, Екатерина принимала графа Алексея Орлова.

– Рада тебя видеть в отечестве, Алексей Григорьевич, накануне празднеств наших. Велика твоя доля в победе. Надеюсь, по заслугам и оценила.

– Приношу тебе рабскую благодарность за великие твои милости, матушка!

– Брат твой Григорий в Петербурге в полном здравии, и, надеюсь, скоро его увидишь. Вот и послы иностранные с изумлением отмечают, что вновь он у нас в полной милости. Не понимают, что никогда не забуду услуг вашей семьи нам и отечеству.

– Рабы твои до смерти.

– Знаю.

– Надеюсь, что усердие свое я тебе доказал, когда разбойницу к тебе доставил, – чуть усмехаясь, говорит граф.

– Оно и видно, – пришел черед пошутить императрице. – Лекарь говорит: тяжела она… Впрочем, сия развратница со всей своей свитой, говорят, жила?

Орлов молчал.

– И притом, – вдруг взрывается Екатерина, – смеет нам писать, настаивать на свидании. Объявляет, что может сообщить нам нечто важное. – И совсем уж насмешливо закончила: – Как ты думаешь, Алексей Григорьевич, что она хочет нам такого важного сообщить?

– Уж не знаю, матушка государыня. Но совсем не то, что нашептывают тебе, матушка, друзья мои здешние. Я перед тобой чист: заманил и привез. Как обещал.

– Граф, ты с ней в полной откровенности был. Кажется, так?.. – продолжала насмехаться императрица. – Ну, и кто же она?

– Да, хороши слуги у тебя, коли до сих пор не выяснили!

– Так помоги им.

– Ан не могу, – улыбается граф. – Я отписал: не сказала. Все сказала, – продолжал он, в упор глядя на Екатерину, – и как любит, сказала. А уж она говорить умела. Молода да хороша. Так, что забыть нельзя.

– И ей тебя тоже. До смерти, – усмехнулась императрица. – И все-таки, граф, что по сему поводу думаешь?

– Сначала я решил, что побродяжка. Плетет басни свои. Но как-то ночью. Ночью, – повторил он, глядя на Екатерину.

– Ночью, – печально повторила императрица, будто вспомнила что-то.

– Так вот. Ночью она вдруг имя одно сказала. Каковое знать ей неоткуда было: Иоганна Шмидт.

– Помню ее, – вздохнула государыня.

«Еще бы не помнить тебе любимой наперсницы Елизаветы! Уж как она тебя тиранила!.».

– И еще про Кейта, англичанина, на службе Елизаветы находившегося. А потом и про учителя.

– Про какого учителя? – тихо спросила Екатерина.

– Дитцеля… Ну, который, по слухам, увез… Августу вместе с племянником Разумовского в Европу. А Дитцеля этого иногда она кличет Шмидтом. Все перемешалось в ее головке. Или рассказал ей все это кто-то. Или молода была, когда все узнала.

– Ну что ж. Сильно опутала тебя бесстыжая лгунья. Неужто забыл, Ваше сиятельство, что сказал вам старик Разумовский: никакого брака тайного не существовало. Как и Августы, следственно! Не в твоем возрасте повторять вековые сплетни! Но чтоб до конца во всем уверенным быть и слугам нашим нерасторопным помочь, поезжай-ка ты сам в крепость, граф. И разузнай все. Уж доведи до конца дело свое! – улыбалась императрица.

Он помолчал, потом сказал глухо:

– Зачем на муку меня посылаешь, Ваше величество?

– Если сие мука для тебя, дай Бог! Значит, сердце в тебе осталось. А без сердца как жить, граф?.. Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский, как теперь будут тебя называть. Вторая часть имени почетна, да и пригодится. – опять она усмехнулась, – ребенка будущего прозывать. Чтоб знал да гордился.

Вошел Потемкин.

– Они стояли друг перед другом – Орлов и Потемкин, оба огромные, косая сажень в плечах, и смотрели друг на друга ненавидящими глазами. Но под взглядом императрицы покорно обнялись и радостно расцеловались.

– Граф хоть и устал с дороги, – сказала императрица, – но в Петербург направляется. Торопится облобызать любимого брата. Не будем задерживать его досужими разговорами.

В 1860 году в «Северной пчеле» была напечатана история некоего Винского. В 1778 году, то есть через три года после описываемых событий, был он посажен в тюрьму за политическое дело, в тот самый Алексеевский равелин. Под старость Винский написал об этом «Записки». Он писал, что в конце срока временно перевели его в большое сухое помещение. И как-то, стоя у окна, он заметил на стекле итальянскую надпись, нацарапанную алмазом: «О! mio Dio!»

Винский спросил сторожа, приносившего еду, кто был здесь до него. И показал на царапины на стекле.

– Некому другому писать, кроме барыни. Перстень у нее был. Привезли ее издалека, по-русски совсем не знала. Я ей еду носил, да не как тебе – а настоящее кушанье, с комендантской кухни. А потом к ней как-то сам граф приезжал – Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский. А потом она у нас и родила. А что? Здесь у нас все, как у людей. Тюрьма ведь тоже дом.

В камере темно, тускло горел огарок свечи. Она сидела на постели, расчесывала волосы, и головка ее была склонена, как на том экране.

Орлов в ужасе смотрел на исхудавшее лицо: одни огромные глаза да копна роскошных волос.

– Прости… Я… должен был предупредить о своем приходе.

Она расхохоталась.

– Ты сошел с ума. Какие церемонии в этом палаццо! – Она указала на солдат, молчаливо сидевших в углу темной камеры. – Видишь этих очаровательных мужчин при оружии? Они не покидают меня ни днем, ни ночью. А что? Они и есть теперь мои мужчины. Были те, теперь эти. Так что вы, граф, здесь всего лишь один из посторонних непрошеных мужчин.

– Я немедля распоряжусь.

– Вы? Распорядитесь? – Она опять покатилась со смеху. – Ну, не смешите меня! Игра закончена. Это раньше, когда я с вами только знакомилась, я уверена была, что вы распоряжаетесь. А теперь я знаю: в этой стране распоряжается только она. А вы – рабы. Ты, добрейший князь Голицын. Нет-нет, я без иронии. Он действительно добрейший. Просто я представляю, с какой добрейшей улыбкой он вздернет меня на дыбу, коли она прикажет. Хозяйка. Бедная! Она так боится, что не успеет узнать. Что я убегу… в могилу. А еще больше боится – узнать. Решила все-таки через тебя попробовать. Послала – и ты пришел. После всего, что сделал. Не постыдился. Точнее, стыдился, но пришел. Потому что раб. – И вдруг она закричала: – Как вы смели! Вы, который шептали в ночи. Вы, которому я все… Кто дал вам право бессовестно распорядиться чужой судьбой? – Она снова расхохоталась. – Это я так на корабле, когда тебя поджидала, в мыслях вопила. А сейчас – не хочу. На рабов не сердятся. Как на этих солдатиков несчастных. Они мне как родные. Помнишь, мы говорили, как на плахе жертва дарит палачу нательный крест. Братается с ним. Боже, как мне было это дико слышать когда-то. А сейчас поняла. В тюрьме должно многое понять. – И она протянула ему из темноты нательный крест. – Держи, я тебе приготовила. Я знала, что она тебя пошлет.