на экране только несколько букв. Учил дома биологии школьников. Отец даже записал видеолекции на канале «Культура», уже будучи практически слепым. Он долго тренировался, как вслепую указкой попасть в нужное место на картинке. Очень уж ему хотелось быть «в строю». Но все эти усилия никак не могли обеспечить того интеллектуального напряжения, к которому он привык. Стали присоединяться и другие болезни. И отец стал меняться психологически. Он, который всегда побеждал, стал проигрывать самой жизни. Мое сердце разрывалось от этого, но никак не получалось сделать его прежним.
В последние годы у отца стала нарастать и сильная физическая слабость, он все хуже ходил, а потом появились и проблемы с дыханием, и 20 мая 2017-го его пришлось срочно госпитализировать. Мы, все родные, собрались вокруг него. Моя сестра Галя приехала из Америки, Анюта, младшая внучка, — из Англии, мы с мужем срочно вернулись из Италии. Мама не отходила от него, держа почти все время за руку. Отец уходил… В это время позвонили его сотрудники Тоня Александрова и Наташа Глушанкова и сказали, что хотят навестить отца завтра. Я говорю: завтра может быть поздно уже, приезжайте скорее, если хотите успеть при жизни.
Когда они приехали, отец уже не разговаривал, плохо дышал и был уже близок к коме. Не знаю, как я догадалась, но я попросила Тоню с Наташей начать ему громко рассказывать о своих научных успехах за последнее время. Они посмотрели на меня, как на ненормальную, но отказать не смогли. Примерно через десять минут их рассказа отец открыл глаза и сказал: «Опыт с кадхерином надо повторить». После этого ему стало лучше, и он прожил в больнице до 30 июня. Каждый раз, когда ему становилось похуже, надо было что-то новое рассказать про науку, причем халтура не проходила: истощившись, я по второму кругу стала рассказывать нашу работу про вирусы при инфаркте, но он это тут же остановил: «Мы же это обсуждали уже!»
Сила его интереса к жизни, и особенно к науке, преодолевала даже дыхание Чейн-Стокса! В больнице он вдруг стал прежним отцом: сильным и поддерживающим всех нас. Мы с ним всерьез поговорили о том, стоило ли мне, помимо больных и науки, заниматься еще административной работой: мне важно было очень, что он думает про это. Анюта обсуждала с дедушкой тему своей диссертации в Оксфорде по нейробиологии, и это, как он говорил, его очень поддерживало. Но и Анюта говорит, что ей было важно проговорить детали работы с дедушкой. (Отец, конечно, был очень рад, что Анюта продолжила занятия наукой именно в Англии, которую он так любил и ездил туда работать молодым.)
Приезжали его ученики Володя Гельфанд и Леня Марголис из Америки и говорили с ним про науку, с Григорием Явлинским отец обсуждал политику. После каждой такой встречи он говорил о том, как ему важно и интересно это было. И я своими глазами видела, как он оживал и как ему все любопытно. За неделю до смерти он сказал о том, что очень еще не хочется умирать, потому что еще любопытно на все посмотреть.
Максим Кантор за работой над портретом Юрия Марковича. 2013 г.
В то же время, он стал понимать, что умирает. Он отчетливо сказал о том, что не верит в Бога. У него достало внутренних сил не схватиться за эту приманку. При этом он все больше стал нам говорить о любви. Он поддержал каждого и каждому сказал, как его любит. Он поблагодарил маму за все, что она сделала, и поцеловал ей руки (вообще-то они по несколько раз в день целовались, но в этот раз все было серьезнее).
Ричард Докинз, которого отец читал уже со сканером, писал о радости сознания того, что «Вы приняли вызов своего существования, сознания того, что оно не вечно и потому тем более драгоценно». Отец это принял: в последний месяц он победил психологически и предыдущие годы болезни.
Отец уходил с ясным сознанием, как очень сильный человек. Его последними словами было: «Я люблю тебя». Он сказал это старшей внучке Наде, которая в это время была рядом, но также и всем нам.
