А что было на сердце у старого Яна, как он находил в себе силы и не опускал руки – никто не знал. Весной, в начале марта тяжело заболел младший внук. Ян разыскал редкое лекарство и немедля выехал в Алмалык. Путь преграждала вздувшаяся от дождей река, пришлось переправляться вброд. И потом он еще раз проделал тот же путь, чтобы донезти до поселка коробочку с судьфидином. Лекарство не помогло. Малыш Миша умер.
Какие неведомые силы испытывали Яна на прочность, надрывая нити жизни близких ему людей? Женя, работавшая в Москве во Всесоюзном радиокомитете, в августе отбила телеграмму: «Игорь ранен на Сталинградском фронте». Красноармеец-пулеметчик Игорь Можаровский – любимый внук («надеюсь видеть тебя всегда смелым спартаковцем») – умер от ран в госпитале. «Видел во сне Гогу. Это его тень прилетела ко мне, – писал Василий Григорьевич дочери в марте 1943 года. – Теперь у меня маленький круг моих родных, и он состоит только из трех лиц – ты, Миша и я. А затем следуют милые дорогие тени: отец, мама, Мака, Моро, Сигма, Митя (?), маленький Мишенька, Гога…» [15]. Рядом с именем брата Ян поставил вопросительный знак, все еще надеясь, что Митя жив. На запрос, который он отправил в НКВД как лауреат Сталинской премии, еще не пришел ответ.
Тяжело было знать о судьбе Николаши. «Нина Викторовна была у Николая Ивановича и говорит, что он похож на тень, – сообщала Женя в декабре 1942 года. – Тень, в которой нет и следа бывшего Николая: человек без плеч, со спичками вместо пальцев, седой и трясущийся» [16]. Можаровский отбывал срок в Саратовлаге. «Мне срочно нужна ваша помощь. Я нахожусь в лазарете, – писал он Яну в сентябре 1942 года (строчки, нацарапанные дрожащей рукой на обрывке серой оберточной бумаги). – Вы ведь, получивши Сталинскую премию, можете все сделать и помочь мне как никто материально. Я болен, я разбит, я голодаю. Если вы помните все то, что я сделал вам, то немедленно приедете, привезете теплые вещи, продукты, белье, табак. Умоляю, приезжайте» [17]. У Яна щемило сердце, когда он выстукивал на машинке ответ, понимая, что слова – это слишком мало и, кажется, слишком поздно: «Милый Николаша, прошу меня простить, я давно не писал вам, хотя постоянно думал о вас, очень сочувствовал и жалел. Но я был очень болен и только теперь прихожу в себя. Послал я вам несколько писем. Огорчен, что вы получили только одно… Писал докторше в Саратов, получил от нее обратно 300 р., которые ей перевел. „Я нахожусь далеко, – пишет она, – и лишена возможности что-либо реально сделать“… Крепитесь, скоро для вас придет перемена положения, мы встретимся и будем жить вместе, работать над любимыми вами литературными сюжетами, – тело может ослабеть, но духовная, умственная, творческая сила одновременно может расти. Я это наблюдаю на себе… Обещаю летом отправиться в Саратов и там прожить некоторое время, видаясь с вами и выясняя все необходимое для того, чтобы вы получили законное освобождение…» (Ташкент, 3 апреля 1943 года) [18].
Боль и надежду Ян доверял бумаге, разговаривая с ее помощью с самими близкими. «Я твердо верю в вечность человеческой мысли, нашего «я», – писал он в марте 1943 года сыну, служившему в штабе тыла ВВС Закавказского фронта. – В то, что мы снова вернемся на эту планету или встретимся с друзьями и любимыми (Макой, Сигмой, дядей Митей и другими) в каком-нибудь другом пункте вселенной». А когда закончится война (немцы разгромлены под Сталинградом, прорвана блокада Ленинграда, армии Западного фронта пошли в наступление и окончательно обезопасили Москву) – «я стану старым дервишем Хаджи Рахимом и пойду последние годы моей жизни скитаться по беспредельной равнине прекрасной вселенной» [19]. Ян очень переживал за сына – разворачивалась битва за Кавказ: «Ты пишешь, что рвешься на фронт. Это прекрасно… Но вспомни восточную пословицу: «Иди туда, куда тебя зовут». Осень 1943-го, зима-весна 1944 года – освобождение Украины. Старший лейтенант Янчевецкий добивается перевода в действующую армию, на 1-й Украинский фронт. «Твоя телеграмма о переводе ближе к фронту меня и обрадовала, и встревожила… Какой же отец не будет полон тревоги, зная, что отныне крыло войны уже веет над тобою…» [20].
На людях же Василий Григорьевич старался выглядеть бодрым и крепким. Вот каким он запомнился литературоведу Лидии Бать: «Над Ташкентом повисла белая полная луна, похожая на лицо красавицы, воспетой в газелях Гафиза… В этот вечер за одним из столов расположилась компания эвакуированных из Москвы интеллигентов, артистов, писателей. Говорили, как водится, главным образом, о войне. Эти люди, по разным причинам, находящиеся в глубоком тылу, одинаково чувствовали из-за этого свою ущербность. Считалось, что все они выполняют важную работу, но каждый из них помнил, что эта же луна освещает кровавое поле боя… Как это иногда бывает, замолчали все сразу, и одна из женщин, сидевших за столом, обратилась к человеку с седой головой и молодыми глазами: – Вот вы хорошо знаете эти края. Вы много раз жили в Средней Азии, путешествовали по ней. В ваших романах дышит ее история, встают живые образы людей. А вы… в вашей личной, не только творческой жизни, оставила ли она какой-нибудь след?.. Писатель отпил глоток вина, потом медленно раскурил трубку, и в сизом дымке, таявшем в лунном сиянии, встал прекрасный образ Дур-Салтан. – Это было… Да, позвольте, это было сорок лет назад. Я был тогда чиновником царской службы, в городе Ашхабаде…» [21].
***
Хаджи-Рахим записывал тростниковым пером на пожелтевшем листе бумаги необычайный сон. Будто бы он шел пустынной степью, погружаясь в воспоминания, спотыкаясь о камни, по которым скользили зеленые ящерицы. Вдруг раздался короткий свист ветра и оборвался. Точно большая темная птица промчалась мимо и скрылась в сумерках. На перекрестке пыльных троп сидел Джинн. Хаджи-Рахим много лет не видел его, но сразу узнал по смуглому лицу, бирюзовым светящимся, пронизывающим глазам, по темно-лиловой легкой одежде, расшитой золотыми узорами. Джинн заговорил, и слова его, тихие и мелодичные, бархатными переливами долетали до дервиша, как обрывки дивной песни:
– Ты забывал меня? Ты уходил от вечности? Ты шатался по шумным базарам, в беспокойной толпе, и пропадал в трущобах, где враждуют завистники и неверные? Месяцы проплывали бесследно, а ты забывал восторги творчества и полеты по синему Эфиру к сверкающим созвездиям… Я сегодня являюсь перед тобой в последний раз. И если я увижу, что ты отвернулся от бессмертной мысли и от бесед с великими тенями прошлого, ты меня никогда больше не встретишь.
– Долго я скитался по свету, разыскивая тебя, свободный неукротимый гений, и не мог заметить хотя бы полустертые твои следы, – отвечал Хаджи-Рахим. – Те, кто не сумел погубить меня, по безумию и злобе убили мою легкокрылую, доверчивую подругу, мою Мысль. С тех пор я скитаюсь, я ранен, я одинок и не нужен людям..
