Соловей, милый, чудесный соловей, как хочется писать только о тебе, только для тебя!
«Смеяться над людьми — это большой грех, — сказала она ему однажды. — Я не люблю насмешников: они никого и ничего не уважают, некоторые посягают даже на господа бога!» — и ее выразительные глаза благоговейно устремились вверх. Да, она любила только трогательное, возвышенное и нравоучительное, смех внушал ей недоверие, и это ее тень витала над Андерсеном, когда он писал сентиментальную сказку «Ангел», совершенно лишенную юмора.
Мечтательная религиозность Иенни Линд, ее серьезность, ее нелюбовь к «светской суете» — все это очень напоминало взгляды Ингемана. И поэтому прежде всего с ним поделился Андерсен новым замыслом: написать о волшебном зеркале, которое для забавы сделал злой тролль, — оно все отражало в искаженном виде и осмеливалось передразнивать даже бога и ангелов, а когда разбилось, то его осколки разлетелись по свету и наделали немало бед. Попадет осколок в глаз — и человек начинает видеть только дурное и смешное, попадет в сердце — и оно превращается в лед…
Однако Андерсен сам слишком хорошо видел смешную сторону вещей, и даже влияние Иенни было тут бессильно: когда он начал писать о злом тролле, у него получились две странички не столько нравоучительные, сколько забавные. А потом тролль и вовсе исчезал со страниц сказки, его вытесняли другие картины, другие лица.
Разговоры с Иенни всколыхнули в памяти Андерсена множество воспоминаний детства: он рассказывал о них своей «названной сестре», а ее прозрачные серые глаза сочувственно смотрели на него — Иенни тоже выросла в нужде и с трудом пробила себе дорогу.
…Ящик-«сад» на чердаке, бабушкина картонная шляпа, размалеванная цветами, нагретая медная монета, приложенная к заледеневшему стеклу, ласточкино гнездо под крышей, белокурые косички и круглые глаза маленькой Лисбеты, затаив дыхание слушавшей рассказы Ханса Кристиана (тогда ее он звал своей сестричкой, — где-то она теперь?) — все эти драгоценные мелочи роились в его голове как снежинки. И постепенно из снежного тумана вырисовывались фигуры героев сказки: мальчик Кай, он был ужасно умный и знал все четыре действия арифметики, а кроме того, великолепно умел передразнивать людей… «Ну и голова у этого мальчугана!» — говорили о нем — точь-в-точь как когда-то о маленьком Хансе Кристиане. Кая держала за руку Герда — она была похожа на Лисбету, но только нежнее и бесстрашнее. А из крупных снежных хлопьев вырастала белая женщина необычайной красоты с холодными сияющими глазами. Это была «ледяная дева», которая когда-то забрала к себе отца Ханса Кристиана, а теперь явилась за маленьким Каем, называвшим ее Снежной королевой. Ветры и вьюги были ее слугами, северное сияние освещало ее ледяной замок, она была могущественной феей, но маленькая босая девочка с чердака оказалась сильнее ее, потому что у нее было верное, любящее сердце. Заодно с Гердой были и ласточки, и вороны, и солнечные лучи, и олени. Принцесса и маленькая разбойница помогали ей в поисках Кая. И вот она смело прошла сквозь завесу метели в ледяной замок, поцеловала Кая и увела его к солнцу и розам, к любви и счастью.
Если бы Герде довелось встретиться с Элизой из «Диких лебедей», написанных Андерсеном пятью годами раньше, они бы, несомненно, подружились: Элизе тоже немало пришлось вытерпеть ради спасения своих братьев. И обе они были родными сестрами мужественных и любящих героинь народных сказок, которым тоже приходилось обойти полсвета, терпеть холод и голод, побеждать колдовские силы, чтобы выручить братьев или любимого из беды.
Но с Иенни все вышло иначе: она не спешила прийти на выручку «названному брату» и вырвать его из ледяного плена тоски и одиночества.
Конечно, она прекрасно поняла смысл письма, врученного ей Андерсеном при расставании, но ей нечего было ответить на него.
Через два года они увиделись снова: на этот раз в Копенгаген приехала уже не начинающая певица, а мировая знаменитость, окруженная восторженным поклонением. Впрочем, Иенни держалась по-прежнему просто и непринужденно. Они вместе бродили по улицам Копенгагена, оживленно беседуя обо всем на свете. Раз они зашли в кондитерскую и выпили по стакану молока с булочкой, а потом хозяин отказался брать у них деньги: нет, ни за что, он почитает за честь угостить таких выдающихся людей! Тогда Иенни спела ему несколько шведских песенок, и это была королевская расплата: люди не спали ночей и платили любые деньги, чтоб послушать пение «шведского соловья»…
О чем бы ни говорил Андерсен с Иенни, сквозь самые незначительные слова сквозило одно: люблю! Но произнести это вслух ему так и не удалось: Иенни умело отводила беседу в сторону от опасного места.
«Вы, наверно, ненавидите меня?» — полушутливо спросил он ее однажды, после того как забыл выполнить какое-то ее поручение. Задумчивый взгляд Иенни устремился прямо на него.
— Нет, — медленно отвечала она, — я не могу вас ненавидеть, ведь для этого надо сначала полюбить…
И все-таки он закрыл глаза на смысл этого ответа. Не любит? Да… Пока не любит! Но в конце концов должна же его преданность тронуть ее сердце! Ведь у них столько общего, где еще она найдет человека, который так понимал бы ее душу, так восхищался бы и ее характером и ее талантом?
Зимой 1845 года, получив очередную копенгагенскую порцию насмешек и нападок, Андерсен помчался в Берлин — там Иенни, она поддержит его и утешит, не зря же она сама назвалась его сестрой! Но проникнуть к Иенни оказалось чуть ли не так же трудно, как в замок Снежной королевы. Едва удалось убедить упрямого привратника доложить о приходе гостя. «Фрейлейн Линд никого не принимает», — повторял тот в ответ на все красноречивые доводы Андерсена.
Наконец Иенни вышла к нему. Да, она так же прекрасна — или нет, еще лучше, чем была! И какой-то новый оттенок властности и уверенности в себе… Впервые он почувствовал холодок непреодолимого расстояния между ними. Они побеседовали с полчаса о Копенгагене, об общих знакомых, и вот уже Иенни с приветливой улыбкой поднимается с дивана — знак того, что аудиенция окончена.
Андерсен напрасно прождал обещанного ею билета в оперу и приглашения к ней в гости в сочельник. Город был полон свежим запахом хвои, в домах зажигались разноцветные огни, а он стоял один у окна унылого гостиничного номера, повторяя гейневские строчки:
…Но та, от которой всех больше
Душа и доныне больна,
Мне зла никогда не желала,
И меня не любила она.
Да, теперь он знал, что этому не суждено измениться.
Жара сводила с ума. Мостовые жгли подошвы, и даже стены домов казались раскаленными добела. Огонь был в воздухе и в вине, потоки огня вырывались из кратера Везувия. Даже привычные неаполитанцы соглашались, что солнце палит, пожалуй, чересчур. «Тени, хоть немножечко тени!» — тоскливо мечтал Андерсен.
