На полпути до вершины, вы даете своей лошади возможность отдохнуть, и сами отдыхаете среди бутылкообразных дальгренов, уверенно убивающих с 35-ти сотен ярдов и способных бросить свой снаряд на три с половиной мили, черных и внушительных парротов, с их железными затворами и блестящих бронзовых гаубиц. Вдали, достижимый только пешим, длинный земляной бруствер, где две наши роты отразили атаку полка южан. Какой же высоты должен был достичь вал войны, если его брызги долетели до самых горных вершин! Здесь, на самом ее пике, находится открытая палатка Сигнального Корпуса. На ней табличка:
«ИНСТРУМЕНТОВ НЕ ТРОГАТЬ, ВОПРОСОВ НЕ ЗАДАВАТЬ!»
Внутри два наблюдателя через стационарные бинокли смотрят на отдаленные высоты и периодически сообщают — «45», «169», «81,» etc., а третий их записывает. Каждое число — это буква, слог или сокращенное слово.
Глядя через длинную трубу на одну из семи сигнальных станций, находящуюся от четырех до двадцати миль отсюда, вы видите белый флаг с нарисованной на нем какой-то черной фигурой. Он поднимается — несколько махов вправо, столько же влево. Затем появляется другой флаг, и так они по очереди сменяют друг друга.
Таким образом на расстояние передается от одного до трех слов в минуту. Сигнальщик медленно читает вам прибывшее издалека сообщение: «Двести — кавалеристов — мятежников — везут — сюда — по — дороге — из — Чарльз-Тауна — пушку», и на это уходит пять минут. Пять миль — это немного, но сообщения могут быть отправлены и на двадцать миль. Сигнальный корпус идет впереди — он выполняет очень важную работу. Несколько сигнальщиков были убиты, несколько получили ранения.
Вы сейчас на самом пике Блу-Ридж, на 4 000 футов выше уровня моря, и на 1 000 футов выше Потомака.
По тропинке, по которой вы пришли сюда, идет пони. На спине пони — негр. На голове негра — ведро с водой. Далее — мул, везущий мешок с кофе и два бочонка с водой. Так сюда доставляется провизия. Ранним утром вы имели возможность любоваться только безбрежным морем холодного белого тумана. Теперь — вы видите все вокруг в радиусе двадцати миль так же хорошо, как свой сад с крыши собственного дома.
Вы видите серебряной ниточкой убегающий вдаль Потомак, время от времени исчезающий за кустарниками, скалами и островами. У ваших ног лежит Плизант-Вэлли — гигантский каньон — на две мили пропахавший горы. В нем полно лагерей, белых палаточных городков и пушек. Вы видите уютные домики, большие и хорошо заполненные амбары, краснокирпичные мельницы, соломенно-желтые поля, засеянные кукурузой, темные лесистые холмы, зеленые луга, многокрасочные сады и маленький искристый ручеек. Туманная дымка дополняет этот горный пейзаж, а легкий ветерок словно поет вместе с Уиттьером:
«Но терпелив и тих Природы нрав,
Она свои обеты выполняет,
Хоть буйство зелени и многоцветье трав
Дыханье жаркой битвы обвевает.
И все же в эти золотые дни
Счастливых фермеров она не забывает,
Плодами — самоцветами Земли
Своей рукой их щедро одаряет» [138].
Вы видите полки на строевом смотре, длинные темно-синие шеренги и ярко сияющие штыки. Поступает команда разойтись, шеренги превращаются в ротные колонны, и в движении к своим квартирам, они похожи на чудовищных допотопных и тысяченогих рептилий.
А на вершине далекого холма, у кромки леса, в центре палаточного городка находится штаб-квартира Бернсайда. Через увеличительное стекло вы видите перед ней солдата, чье честолюбие все же имеет предел. Он дважды отказался стать главнокомандующим всей армии. Вон он — Бернсайд, любимец солдат, в синей рубашке, вязаном жакете и кавалерийских сапогах — с откровенным, мужественным лицом и смеющимися глазами.
Под вашими ногами и Боливарские Высоты, увенчанные палатками Кауча — выцветшие от долгой службы — словно тусклый весенний лед. Вы видите причудливый старый городок Харперс-Ферри и блики Потомака — золотистые при закатном свете — деревья и скалы, отражающиеся в его сонном лице.
Солнце садится, и по мере того, как вы медленно идете вниз, тускнеет красота западных холмов, но та великолепная картина, которую вам посчастливилось увидеть, навсегда, в самых ярких красках запечатлевается в вашей памяти.
Глава XXV
«И злая женщина в сердцах — источник мутный,
Нечистый, тинистый и неприглядный» [139].
После того, как армия покинула Харперс-Ферри, небывало ускоренным шагом за 9 дней она прошла 30 миль!
Вирджинцы восточнее Блу-Ридж в большинстве своем были убежденными сецессионистами. Войска, которые вели себя очень прилично среди юнионистски настроенных жителей штата Мэриленд, ощущали эту разницу и, естественно, грабили этих «египтян». Я думаю, если бы фараон увидел, что по территории его страны идет голодная и враждебная сила, он бы, наверняка сразу же отпустил людей.
В присутствии армии многие исповедовали своего рода лояльный нейтралитет или нейтральную лояльность, но я не слышал ни об одном белом вирджинце, который бы заявлял о себе, как о безусловном юнионисте.
Однажды вечером, в Вудгроуве, узнав, что нам не нужно быть в лагере до полуночи, я искал ужина и ночлега в самом лучшем из имевшихся тут домов. Мой хозяин — джентльмен среднего возраста и его две молодые незамужние сестры были рады развлечь хоть кого-нибудь имеющего отношение к армии, чтобы защитить свое жилище от всяких бродяг.
Старшая девушка, 18-ти лет, была просто помешана на войне. Она заявила, что твердо отказалась бы от рая, если бы узнала, что там есть кто-то из янки. Она скорее бы с радостью поцеловала самого грязного и оборванного солдата из армии мятежников повстанцев. Я решил не говорить с ней о политике, и мы беседовали на другие темы.
Вечером на ночлег прибыли генералы Горман и Бернс. Убедившись, насколько чувствительна эта бедная девушка, они выражали свои взгляды в весьма категоричной форме. Хорошо образованная и с весьма острым язычком, она очень волновалась, и кровь очень часто приливала к ее лицу, но она справлялась с ними.
— Кстати, — весело спросил Бернс, — вы когда-нибудь читали «The Tribune»?
Она возмущенно ответила:
— Сами ее читайте! Я бы даже щипцами к ней не прикоснулась! Это самая мерзкая и жалкая негро-аболиционистская газетенка в мире!
— Да, так многие считают, — продолжил Бернс. — Тем не менее, здесь присутствует один из ее корреспондентов.
— В этой комнате?
— Да мадам.
— Он даже хуже вас пришедших сюда, чтобы погубить нас! Где он?
— Вот он, в уголке, читает письма.
— Я думаю, вы меня обманываете, это не корреспондент «Tribune», я вам не верю. (Обращаясь ко мне) Этот офицер янки говорит, что вы пишете для «The New York Tribune», но ведь это же неправда, не так ли?
— Увы, правда, мадам.
— Ну, как же, ведь вы же, похоже, джентльмен. Это неправда! Вы просто решили разыграть меня!
Наконец, убедившись, что ожидаемой от меня вспышки ярости она не дождется, она так энергично атаковала Бернса, что тот был очень рад, когда смог избежать столь неравного поединка. Она неустанно настаивала на том, чтобы он всегда носил свою звезду, иначе никто не догадается, что он генерал, если он появится без мундира, что он хуже самого паршивого янки, etc.
На следующий день в Аппервилле я спросил у настороженно рассматривающей нас из-за двери женщины:
— Видели ли вы сегодня утром пикеты мятежников?
Она с негодованием ответила:
— Нет, а почему вы называете их мятежниками?
