Мне показалось тогда, что я ухватил главное — возобновлялась знакомая идеологическая война с привкусом антисемитизма. Но как же я ошибся! Как всегда, я не понял планетарного замысла моего великого друга.
Пойму я его только потом.
— Что же касается Жукова… — продолжал Коба, — Он способный маршал. И тут спешить не надо. Я предлагаю отправить его командующим на юг в Одесский округ. Пусть отдохнет у моря, поймет свои ошибки.
Наш греческий хор дружно закивал.
(Впоследствии Черчилль объявил свою речь началом холодной войны между Западом и Востоком. Но ни он, ни мы не знали, что она явилась началом еще одной войны. Мой неутомимый друг-революционер собрался в очередной поход на собственную страну.)
— А теперь, — сказал Коба, — немного развлечемся. Садись за рояль, Андрей.
Великолепный «Стейнвей» стоял в Большой столовой рядом с радиолой. (Эту радиолу подарил Кобе «империалист Черчилль». У Кобы была огромная коллекция пластинок, на которых он сам делал отметки: «Дрянь», «Здорово!» и так далее.)
Жданов послушался.
— Сыграй нам Чайковского… допустим, из «Пиковой дамы»…
И Жданов начал играть. Все с уважением глядели на него (он был единственный в Политбюро, игравший на рояле). Правда, скоро он сбился.
— Простите, Иосиф Виссарионович. Играть умею, а вот хорошо не умею. Но вы сказали — сядь…
— Сесть все успеют, и ты тоже! — Острил Коба всегда нехитро. — Теперь сыграй нам, как договорились.
Жданов снова заиграл, но тотчас был прерван:
— Что играешь, объяви.
— Шостакович. Симфония.
— Это симфония? — усмехнулся Коба. — Это какофония. И потому господам империалистам нравится. Следует обсудить творчество указанного товарища. Эти выкрутасы чужды народному вкусу! Не так, как мы с вами только что слышали, сочинял Чайковский. Продолжай, Андрей! Теперь сыграй товарища Прокофьева.
И опять заиграл несчастный Жданов. И опять был прерван Кобой:
— А это другой вольнодум… Товарищ Прокофьев слишком долго жил за границей и вот решил навязать нашему народу свои эксперименты. Я думаю, ты, товарищ Жданов, дашь им справедливую оценку. Но вправлять мозги нашим горе-интеллигентам будем постепенно. Начнем с писателей. Ты отправишься в Ленинград, соберешь интеллигенцию и обстоятельно покритикуешь товарища Ахматову — эту музейную редкость из мира теней. К ней пристегнешь в пару кавалера — какого-нибудь литератора-антисоветчика. К сожалению, долго искать не придется. Их нынче пруд пруди. И в конце речи спроси зал, строго спроси: «А почему они до сих пор разгуливают по садам и паркам священного города Ленина?»
— Арестуем старуху прямо в зале, — сказал Жданов.
— Не надо… Пока этих слов достаточно… После чего примешься за музыку, за парочку — Прокофьев и Шостакович…
— Но кого-то надо арестовать? — не унимался Жданов.
— Лаврентий предлагает арестовать первую жену Прокофьева. Она испанка — чуждый элемент. Есть другие мнения?
Других мнений не было.
— Разоблачения вредной идеологии должны теперь печататься в газетах каждый день.
Вошел Поскребышев.
— Привез товарищей Шостаковича и Прокофьева.
— Товарищей Шостаковича и Прокофьева, пожалуй, отправьте домой. Пусть тревожатся, почему их не приняли. Ими займемся позже.
— Они давно тревожатся, товарищ Сталин, — усмехнулся Берия. — Шостакович в воскресенье жег свой дневник, а Прокофьев вчера до утра сжигал годовой комплект журнала «Америка».
— Твоя мысль понятна, Лаврентий. Но повторяю: арестовывать не будем. Они еще пригодятся в хозяйстве.
— Прибыл также товарищ Эйзенштейн с актером товарищем Черкасовым и министром товарищем Большаковым, — доложил Поскребышев.
— Пусть подождут. — И Коба обратился к соратникам: — Зачем я пригласил товарища Эйзенштейна? Вы все знаете его фильм об Иване Грозном. Замечательная работа. Теперь Эйзенштейн снял вторую серию… лучше бы остановился на первой. Товарищ ничего не понял в Истории. Изобразил опричников как последних бандитов. Иван Грозный, этот великий человек со стальным характером, в фильме то лютый зверь, то безвольный Гамлет…
— Товарищ Абакумов предлагает выяснить, для чего он это сделал, — сказал Берия.
— Сморозил глупость, Лаврентий. Товарищ Эйзенштейн нужен.
Он нажал на звонок.
Они вошли — кругленький, полный Эйзенштейн с совершенно лысой, непомерно большой головой и длинный, узкий с медальным профилем самый популярный актер страны — Черкасов. За ним, сгорбившись, стараясь быть как можно меньше, шагал несчастный, вечно испуганный министр кинематографии Большаков.
Соратники сидели за столом и во время беседы не проронили ни слова. Они будто вымерли. Но Коба к ним и не обращался, словно их не было.
Перед ним лежала бумага, он иногда в нее заглядывал…
Он прошелся по комнате, потом спросил:
— Хорошо ли знаете отечественную историю, товарищ Эйзенштейн?
После роли Великого Мелиоратора, Великого Архитектора и Великого Музыковеда он играл Великого Историка.
— Известно ли вам, к примеру, — продолжал Коба, — что Иван Грозный ввел монополию на внешнюю торговлю? После Ивана ее введет только великий Ленин. Известно ли вам, что Иван до нас, большевиков, беспощадно воевал с оппозицией внутри государства? В разгроме оппозиции была огромная заслуга созданного Иваном опричного войска. Это, если хотите, предшественник нашего ЧК. Известно ли вам, что главный опричник Малюта Скуратов был крупным военачальником, геройски павшим в войне с Ливонией? Но в вашем фильме опричное войско — это какие-то убийцы, дегенераты, что-то вроде их ку-клукс-клана. Мы верим, что это не был злой умысел, вы просто плохо изучили историю, товарищ Эйзенштейн. Мы посоветовались в Политбюро и решили поручить вам исправить ваши серьезные ошибки и кардинально переработать фильм. Нам очень важно теперь, — здесь Коба остановился и, внимательно посмотрев на Эйзенштейна, повторил: — теперь показать прогрессивную роль опричнины, беспощадно уничтожавшей врагов народа. Мы не просим вас лакировать или фальсифицировать историю. Мы требуем от вас правды, суровой, но нужной нам, революционерам, правды. Иван не был жесток. Интересы страны заставляли его быть беспощадным… При этом не бойтесь говорить о действительных ошибках товарища Ивана. И говорить во весь голос! Его главная ошибка — он не сумел довести до конца свою борьбу с оппозицией… не сумел дорезать несколько оставшихся феодальных семейств. Тут товарищу Грозному помешал товарищ Бог. Ликвидирует, к примеру, Иван семейство князя — оппозиционера, а потом год кается, замаливает эти, с позволения сказать, «грехи». Вместо того чтобы продолжать непрерывно, беспощадно действовать. Проводить в жизнь свой собственный лозунг… — Коба посмотрел в бумажку. — «Как конь под царем без узды, так и царство без грозы»… Что делать, он не сумел стать до конца большевиком, — он улыбнулся.
