В театральном журнальчике «Эрмитаж» я с грустью и тревогой прочел письмо В. Э. Мейерхольда, в котором он писал, что в случае ликвидации театра он будет лишен «возможности самостоятельной и действительной режиссуры...» Однако в данном случае все обошлось благополучно, и мы скоро узнали, что Театр актера будет существовать.
В то лето в Москве открылось одно занятное предприятие, которое находилось вблизи сада «Эрмитаж» – кабаре «Не рыдай». Предприимчивый опереточный актер Кошевский открыл это кабаре, желая создать что-либо подобное «Летучей мыши». Несмотря на то что в его программах было подчас много остроумного, злободневного и свежего[3] , все же этот театрик носил главным образом кабацко-нэповский характер. За неимением своего клуба молодые актеры и авторы стекались сюда поздним вечером, сидя за так называемым «актерским столом» за дежурным блюдом и бутылкой пива, делились друг с другом своими планами, театральными новостями, злобой дня и беззаветно пели со всей публикой «Раз, два, три, четыре – сердцу волю дай. Раз, два, три, четыре – смейся, не рыдай». Очень часто здесь бывал В. В. Маяковский. Можно было увидеть В. Н. Давыдова, который выступал и читал басни Крылова или незабываемо пел экспромтом: «Корсетка моя, голубая строчка...» В. В. Маяковский и В. Н. Давыдов своим присутствием облагораживали это актерско-нэповское учреждение, придавая ему специфически актерские черты, рождая талантливые ответы и экспромты, шедшие от актерского стола.
«Не рыдай», безусловно, был очень характерным порождением тех лет начала нэпа. Для меня же «Не рыдай» остался памятен навсегда. Здесь я нашел свое личное счастье, нашел спутницу моей жизни, нашел жену, которая разделила со мной двадцать пять лет жизни, радостей и огорчений, которая помогла укрепить во мне веру в совесть и правду, любовь к справедливости и независимости. Память о ней для меня свята.
Здесь же я встретил А. Д. Дикого, который убеждал меня вернуться в лоно МХАТ и звал поступить к ним в Первую студию. О его приглашении мне пришлось вскоре вспомнить.
Нэп все сильнее и шире заполнял московскую жизнь. Расцвела оперетта и из скромного «Славянского базара» переехала в новое помещение. Увы, оно оказалось помещением Московского драматического театра под режиссурой В. Г. Сахновского. Театру Сахновского пришел конец, и только спустя некоторое время В. Г. Сахновский вместе со своим учеником Н. О. Волконским смог снова организовать довольно скромно свой театр под старой маркой Театра имени В. Ф. Комиссаржевской, на Тверской улице.
Театр этот был совсем не похож на театр под тем же названием в Настасьинском переулке. Из знакомых пьес там был возобновлен «Скверный анекдот» Достоевского.
Но покамест все мое внимание было сосредоточено на открытии театра под руководством Мейерхольда, к которому шли последние приготовления. Были уже известны и планы Мейерхольда. После «Рогоносца» следующей постановкой должна была быть пьеса Сухово-Кобылина «Смерть Тарелкина». И вот за неделю до открытия я простудился и совершенно потерял голос. Тщетно еле слышным голосом я пытался убедить Всеволода Эмильевича, что не могу играть в таком состоянии. «Если послезавтра, то есть к открытию сезона, у вас это не пройдет, то вы будете только двигаться и открывать рот, а сбоку, в кулисах, я посажу Терешковича и он будет читать по книге ваш текст». Этот выход из положения мне казался кощунственным и невозможным, а так как голос мой на послезавтра не вернулся, то я категорически отказался выполнить волю Мейерхольда, и на открытии один или два спектакля провел Терешкович, читая по тетрадке роль Брюно. Я присутствовал на втором спектакле и убедился, что спектакль настолько был крепко сколочен режиссерски, что даже игра Терешковича по тетрадке, в главной роли, впечатляла зрителей, и спектакль, несмотря на вопиющую, казалось бы, условность, прошел вполне удовлетворительно.
После этого происшествия черная кошка пробежала между мной и мастером.
Я очень болезненно пережил этот инцидент еще и потому, что можно было заподозрить моего учителя в том, что он не доверял мне и не поверил в степень моей болезни. Мейерхольд же принял довольно странные педагогические меры в отношении меня. Так, например, в «Смерти Тарелкина» он оттеснил меня как актера на второй план, репетируя главным образом с Д. Орловым, который был назначен поначалу вторым исполнителем роли Расплюева. Намечались и назывались и другие кандидаты на роль Брюно. Словом, я попадал в некоторую опалу. Кроме того, я чувствовал, что Мейерхольд несколько раздражен моим чрезмерным успехом в роли Брюно и в Тихоне, считая, во всяком случае, что всем успехом я обязан только ему. Это было в какой-то степени справедливо, тем более что некоторое головокружение от успеха я ощущал и оно подчас выражалось в довольно глупом мальчишеском премьерстве.
Мейерхольду надо было бы просто, по-отечески, поговорить со мной по душам, откровенно высказать свои опасения, предостеречь меня от зазнайства. К сожалению, он принял другие меры, которые, скорее, оттолкнули меня от него, а не помогли сближению с мастером, которого я очень любил. Его отношение ко мне стало казаться мне несправедливым, я стал ревновать его к работе с дублерами, его меры воздействия стали раздражать меня. Действовал он в этом направлении, в противоположность своему творчеству на сцене, не очень талантливо, беря за пример довольно примитивные провинциально-антрепренерские штампы устрашения премьеров, к которым очень рано причислил и меня. Таким образом, не без его помощи, я оказался действительно каким-то «премьером», несколько изолированным от коллектива. Моя независимость и столь раннее гастролерство актера-ученика раздражали его, а меня в свою очередь стали раздражать его попытки нивелировать мою индивидуальность и всячески подстричь под общую гребенку.
Все эти обстоятельства порождали взаимное недоверие и подозрительность. Оба мы вполне были уверены, что в конце концов можем обойтись друг без друга, хотя в дальнейшем с радостью возвращались друг к другу. Я останавливаюсь на этих взаимоотношениях с Всеволодом Эмильевичем потому, что в дальнейшем обоюдное подозрительное отношение стало очень характерным для наших отношений и во многом мешало нашей работе.
С горечью теперь вспоминаешь об этих пустяках, которые, однако, играли свою роль и которых так легко можно было избежать. Но обе стороны – учитель-режиссер и ученик-актер – предпочитали нарочито держаться на расстоянии.
Первый разлад с Всеволодом Эмильевичем окончился тем, что я вспомнил о предложении А. Д. Дикого и быстро и решительно перешел в Первую студию МХАТ. Вполне естественно, что Мейерхольд расценил этот переход, если не как измену – он знал, что я не всецело принимаю его систему, – то уж, во всяком случае, как явную неблагодарность. Жизнь решила иначе. Практически оказалось, что я не всецело оторвался от театра Мейерхольда, я продолжал играть «Великодушного рогоносца», но репетировал новые роли в Первой студии. Формально «доигрывая» в «Великодушном рогоносце», фактически я стал совместительствовать в обоих театрах: в Первой студии и у Мейерхольда.
