и никогда ими не были, – сказала она. – Ты в любом случае был бы против них, а они против тебя – что здесь, что в Индии, что в Пакистане.
В доме Футов Нил Киннок проявил необычайное дружелюбие, сочувствие, готовность подбодрить. Вместе с тем он был озабочен: если станет известно, с кем он встречался, у него могут возникнуть политические проблемы. Да, он был в высшей степени внимателен – но втайне. Киннок сказал, среди прочего, что он против государственных субсидий сегрегированным мусульманским школам, но, воскликнул он, что он может сделать, если такова политика Лейбористской партии! Невозможно было себе представить, чтобы его противница – грозная Маргарет Тэтчер, глава правительства тори – так же бессильно вскинула руки.
Майкл, хозяин дома, и раньше был его пылким союзником и другом. Они спорили только насчет Индиры Ганди, которую Майкл хорошо знал и чью квазидиктатуру в середине семидесятых – в годы “чрезвычайного положения” – склонен был оправдывать. Если уж Майкл принимал кого-то себе в друзья, он считал, что друг не может совершить ничего дурного.
Ужинал у Майкла и поэт Тони Гаррисон, сделавший для телеканала Би-би-си фильм-поэму “Пир кощунников”, в котором он, Тони, обедал в брадфордском ресторане с Вольтером, Мольером, Омаром Хайямом и Байроном. Один стул оставался пустым. “Это стул Салмана Рушди”. Поговорили о том, что кощунство – одна из основ западной культуры. Когда судили Сократа, Иисуса Христа и Галилея, их судили именно за кощунство, однако сколь многим обязаны им философия, христианство и наука! “Я берегу для вас этот стул, – сказал Гаррисон. – Только дайте знать, когда вам его доставить”.
После ужина его повезли в ночь. Зубная боль стала нестерпимой. К тому времени уже выбрали больницу около Бристоля и обо всем договорились. Теперь его тайком доставили на обследование и рентген, и надо было переночевать в больнице перед утренней операцией. Затронуты были оба нижних зуба мудрости, требовалась общая анестезия. Если, тревожились охранники, о его пребывании в больнице станет известно, около нее может собраться враждебная толпа. На этот случай у них был план. Катафалк, стоявший наготове, должен был въехать в больничный двор, и его погрузили бы туда под наркозом в застегнутом на молнию мешке для трупа. План остался нереализованным.
Когда он пришел в сознание, Мэриан держала его за руку. От морфия он пребывал в блаженном тумане, голова, челюсть и шея побаливали, но не сильно. Под шеей лежала нагретая подушка, и Мэриан была с ним очень ласкова. В Гайд-парк стекались двадцать – тридцать тысяч мусульман требовать чего они там требовали, но из-за морфия это казалось маловажным. Они грозились собрать крупнейший митинг за всю британскую историю, пятьсот тысяч человек, так что двадцать тысяч выглядели пустяком. Отличная штука морфий. Оставаться бы под его воздействием все время – он бы горя тогда не знал.
Потом они поругались с Клариссой из-за того, что она позволила Зафару посмотреть телерепортаж о демонстрации.
“Как ты могла?” – возмутился он. “Так вышло”, – ответила она и добавила, что понимает, как он расстроился из-за шествия, но ему не следует отыгрываться на ней. Зафар, взяв трубку, сказал, что видел его изображение со стрелой, проткнувшей голову. Он видел, как двадцать тысяч мужчин и подростков идут по улицам – не Тегерана, нет, а его родного города – и требуют смерти его отца. Он сказал Зафару: “Люди выставляются перед телекамерами, думают, что это выглядит круто”. – “Ничего крутого, – отозвался Зафар. – Это выглядит глупо”. Он мог быть великолепен, этот мальчик.
Его друг компьютерщик Гурмукх Сингх высказал в разговоре с ним замечательную идею: почему бы ему не приобрести “сотовый телефон”? Дело в том, что появились телефоны, которые называются “сотовыми”. Зарядил батареи – и носишь телефон повсюду с собой, и никто не будет знать, откуда ты позвонил. Имея такой телефон, он сможет дать номер родственникам, друзьям и деловым партнерам, не выдавая своего местонахождения. Вот это мыслища, сказал он, чудесно, просто невероятно. “Я этим займусь”, – пообещал Гурмукх.
Сотовый телефон – до смешного громоздкая штука, этакий кирпич с антенной – не заставил себя долго ждать, и его восторг не знал пределов. Он звонил людям, сообщал им номер, и они звонили ему – Самин, Полин и, несколько раз, его друг Майкл Герр, автор классической книги “Репортажи” о вьетнамской войне, который жил в Лондоне и тревожился за него больше, чем кто-либо, больше, если уж на то пошло, чем он сам, – вплоть до паранойи. Кадзуо Исигуро, чей роман “Остаток дня” только что вышел и имел огромный успех, позвонил, чтобы сказать, что повсюду, по его мнению, должны появиться новые рецензии на “Шайтанские аяты”, причем их авторами должны быть писатели: надо вернуть в центр внимания литературу как таковую. Позвонила Кларисса, чтобы помириться. Один ирландский автор, клиент литературного агентства “А. П. Уотт”, где она работала, рассказал ей кое-что о своих знакомых строителях-ирландцах, которые закладывали в Бирмингеме фундамент большой новой мечети. Они тайком кинули в цементный раствор экземпляр “Шайтанских аятов”. “Так что мечеть будет покоиться на твоей книге”, – сказала Кларисса.
Позвонил Майкл Холройд, чтобы сказать: массовое шествие, он считает, резко сдвинуло общественное мнение в сторону осуждения протестующих. Возмущенные тем, что видели на телеэкране, – плакатами “Убить как собаку”, “Смерть мерзавцу Рушди”, “Лучше умрем, чем оставим его в живых”, интервью с двенадцатилетним мальчиком, сказавшим перед камерой, что готов убить мерзавца лично, – люди переставали занимать выжидательную позицию. Выступления Калима Сиддики и Кэта Стивенса тоже сыграли ему на руку. Пресса, освещая эти события, была, как правило, на его стороне. “Мне противно, – заявил комментатор в лондонской “Таймс”, – видеть, как толпа прет на одного”.
В том жарком-прежарком мае его много где видели – и в Женеве, и в Корнуолле, и во многих местах Лондона, и в Оксфорде на званом обеде, который пикетировали мусульмане. Южноафриканский писатель Кристофер Хоуп сказал сослуживцу Клариссы Карадоку Кингу, что лично был на приеме в Оксфорде, где присутствовал человек-невидимка. Тарик Али утверждал, что обедал с ним в каком-то укромном месте. Все эти утверждения были ложны – разве только на свободе, как тень в великой и жуткой сказке Андерсена, гулял, увеселяя гостей на вечеринках, некий призрачный Рушди, пока Джозеф Антон сидел дома. Зажившая своей жизнью тень, которая впервые мелькнула в “Иранских ночах” на сцене “Ройял Корта”, появилась еще в одной пьесе, на сей раз в названии. Брайан Кларк, автор пьесы “Чья это жизнь, в конце концов?”, элегантно назвал свою очередную вещь “Кто убил
