— Может, вместо части пантомимы рассказывать о том, как препятствовали моему выезду из России? — предлагает Савелий.
— Уже лучше, — говорит Шульман, — но это надо рассказывать с улыбкой, с анекдотами. Где ты здесь найдешь автора? Надо придумать неожиданную концовку Пусть крошечную, но неожиданную! — требует Шульман.
— Конечно, — соглашается Савелий. Он берется за новую и мучительную профессию автора. И через неделю вместе с Шульманом придумывает концовку, иронически оправдывающую приглашение зрителей на свой концерт.
«Спасибо за то, что вы пришли, — говорит Савелий, — а могли бы и не прийти. Сэкономили бы десяток шиллингов. Но зато! — с пафосом говорит он. — Но зато вы до конца жизни не узнали бы, что Савелий Крамаров — еврей!»
Кто-то из зрителей улыбается, кто-то смеется и даже аплодирует.
— Гут! Зеер гут! — хлопает Савелия по плечу Шульман. — А я уже собирался разрывать с тобою контракт! Теперь еще поработаем…
«Сколько времени?» — не терпится узнать Савелию, но он сдерживает любопытство и только сейчас понимает, какому риску подвергал себя, рассчитывая за границей выехать только на эстрадных выступлениях. Сольный эстрадный концерт надо готовить годами, и вообще эстрада — не его дело. Бешеные аншлаги в России — это дань ему, киноартисту, желание увидеть его «живым». Надо было еще в России налаживать зарубежные киносвязи, искать себе другое амплуа. Он часто вспоминал американские фильмы, увиденные в детстве, после войны, вспоминал сюжеты, эпизоды, но не находил там места ролям, что играл в Союзе. Там другая жизнь, там не надо высмеивать и воспитывать высокопоставленных дураков, их никуда не выберут и никуда не назначат, а хулиганам, да еще чокнутым, место — за решеткой или в тюремной больнице, где лечат принудительно.
Но Савелий, не снижая накала мысли, фантазии, и в американском кино представлял себя неудачным влюбленным, хорошим, но нелепым человеком, над странностью которого смеются, но не зло, а сопереживая герою. «Странствия мои еще не закончены, — думает Савелий, — заработаю немного денег в Европе и начну перебираться поближе к Голливуду».
Савелий вспоминает трогательную и щемящую душу сценку в аэропорту Шереметьево. К очереди, регистрирующей билеты в Америку, неожиданно и несмело подходит его знакомый — бывший конферансье Гарик Беленький. Рядом с ним жмутся его жена и сын. Савелий знал Гарика как конферансье, читающего позитивные гражданские фельетоны. Когда в «Москонцерте» редактор по эстраде Маргарита Зосимовна Парфенова узнала, что он собирается в Америку, то упала в обморок, и к ней пришлось вызывать «скорую помощь». Беленький, впавший в уныние, не видит Крамарова — наверное, ушел в думы о предстоящем бытии. Неожиданно перед ним возникает здоровенный одессит с походкой и повадками биндюжника. Он несколько секунд удивленно смотрит на жалкую, с его точки зрения, троицу и обращается к Гарику:
— Специальность есть?
— Нет, — лепечет Гарик.
— Тогда сдохнешь, к чертовой матери! — сквернословит одессит и проходит мимо.
Гарик сгорбливается, слезы выступают на его ресницах. Савелий решает подбодрить его:
— Привет, Гарик! Летишь в Штаты?
— Ага, — еле выговаривает Гарик.
— Молодец! Здорово! — говорит Савелий.
— Ты думаешь? — удивляется Гарик.
— Не сомневаюсь! — бодро говорит Савелий. — Ведь у тебя была своя машина!
— «Москвич» старой модели, — грустно произносит Гарик.
— Не играет роли! — восклицает Савелий. — Поначалу устроишься в таксисты!
— Я тоже так думаю, — неуверенно выдавливает из себя Гарик.
— Еще отвезешь меня в Манхэттен! — улыбается Савелий.
— Ты тоже собираешься в Америку?! — оживляется Гарик, а за ним веселеют жена и сын.
— А как же?! — гордо заявляет Савелий. — До встречи в Штатах!
Они встречаются через десяток лет в Сан-Франциско, где Гарик владеет русским книжным магазином «Арлекин», выпускает одноименный журнал. А начинал, как и предполагал Савелий, таксистом. Трижды наган бандитов впивался в его затылок, а однажды он сам бил головой о крыло машины бандита, пытавшегося отнять у него выручку. Постепенно осваивал работу импресарио. Горел до последнего цента, брал ссуду в банке и вновь начинал с нуля. Привез из Одессы капустник артистов одесского Театра музыкальной комедии: «Ша! Мы едем в США!» К первому дню гастролей было продано десять билетов. Тогда Гарик, остановив автобус посреди Брайтон-Бич, заставил выйти из него артистов и пойти перед автобусом, и тут же раздались восторженные крики бывших одесситов: «Валечка Сатосова! Ленечка Крупник!» Через два часа местные магазины, закрыв гастрономические и другие отделы, торговали только билетами на одесский капустник. Позднее Гарик возил по Америке Геннадия Хазанова, Софию Ротару и стал вполне респектабельным русским американцем. Но Савелия удивляло, что, несмотря на удачную ныне жизнь Гарика, на то, что он помог перебраться в Америку семье умершего в России соавтора, лицо Гарика Беленького часто грустнело, и, вероятно, потому, что он навеки расстался с любимой профессией — артиста. Савелий даже не помышлял об этом. Путь его лежал в Лос-Анджелес. Чтобы освоиться с киногородом, он зашел на представление, устраиваемое ежедневно студией «Юниверсал пикчерс», показывающей зрителям сложнейшие кинотрюки, в том числе крушение поезда, нападение на него индейцев, танец привидений, мастерски инсценированный при помощи лазеров и другой супертехники.
А вот шоу «Дикий Запад» разочаровало его — непродуманное, без четкого сценария, оно состояло из набора примитивных сценок, имитирующих жизнь Дикого Запада прошлого столетия. Редкие номера вызывали смех у явно скучающих зрителей. Много шума, выстрелов, пьяной болтовни, даже женщина, пьющая и стреляющая не хуже мужчины, играла столь нарочито, с таким нажимом, что даже неискушенному зрителю ее роль казалась фальшивой. Закончилось шоу. Его исполнители, не рассчитывая на аплодисменты, даже не вышли на поклон и стали восстанавливать разрушенные ими декорации. Савелий удивился, что в Америке может быть столь низкое искусство. Значит, здесь, как и в России, есть искусство с большой буквы и с маленькой, но, видимо, для настоящего творчества здесь больше возможностей, в чем через несколько минут он убедился, попав в небольшой зал, где кукла Авраама Линкольна исполняла отрывки из его речи на объединительном конгрессе Севера и Юга. То, что Савелий увидел на сцене, поразило его, и вскоре он вместо куклы увидел живого, неистового Линкольна, уверенного в своей правоте, несущего свои слова из глубины души, настолько убедительно звучал его голос, настолько синхронно, как у живого человека, открывался и закрывался рот, в ритме речи двигалось его тело, поднимались и опускались руки. Так мог говорить только человек, обуреваемый добрыми, высокогуманными чувствами. Техника этого номера была на грани фантастики, даже перестудила ее, оживив давно почившего человека и сохранив при этом его темперамент, силу слов и обаяние ума. Зрители, даже не знавшие английского языка, слушали Линкольна завороженно и когда он закончил свою речь, даже не спешили расходиться, находясь под сильным впечатлением от увиденного и услышанного. «Я, наверное, не сыграл бы так», — подумал Савелий и даже испугался, осознав, что, по сути, робот может сыграть столь блестяще трудную историческую роль. Его успокоило, что, наверное, это стоит бешеных денег и все-таки дешевле и проще приглашать на роли в фильмах живых артистов. Потом Савелий прошелся по улице, где оставили свои отпечатки рук или ног величайшие мастера американского кино. Вот и старая знакомая, принцесса его детства — Дина Дурбин. Вот современный киногерой, оставивший на асфальте свою мощную пятерню, Шварценеггер. Савелий остановился у его своеобразного автографа, не подозревая, что вскоре жизнь сведет их в одном кинофильме.
