Когда служащие академии уехали обратно в Москву, семья в Самарканде чуть не погибла. Шел уже 1942 год. Зою из-за голода отправили в пионерский лагерь, где она больше плакала, чем ела, тем более что пища хоть и была, но в ней полностью отсутствовала соль и есть ее было трудновато… А потом заболела сыпным тифом Надежда Ивановна, и ее увезли в больницу. Дети остались одни. Зоя варила рис и смешивала его с изюмом, эта была основная пища, но и ее было мало. Вокруг лежали горами абрикосы, но есть их не разрешалось из-за опасности заражения тифом… Жившая неподалеку жена академика М. М. Дубинина Елена Фадеевна приносила сахар и немного хлеба маленькому Володе, а однажды Зое пришлось на базаре менять чулки на еду… Наконец, пришла из больницы мать, страшно похудевшая, в платочке (волос нет), сразу пошла топить печку. Жизнь стала налаживаться.
С семьей Дубининых
И вот наступило время возвращения домой (была зима 1943 года). Ехали семьи военнослужащих в Москву и мечтали по дороге, как их будут встречать мужья. А бедная баба Надя совсем не мечтала, поскольку нарушилось сообщение с мужем. Далее, по семейному преданию, было вот что. Поезд прибывает не в Москву, а в деревню Фролищи, где находилась академия в то время. Все, кроме Надежды Ивановны, предвкушают встречу с мужьями. Открываются двери, и в проеме стоит один-единственный встречающий — это Леонид Викторович!
За своих жену и детей Леонид Викторович мог не беспокоиться, но в страшной опасности оказались его мать и сводная сестра Анна, пережившие оккупацию в городе Калинине (Тверь). Прибавился еще один фактор риска и неблагонадежности…
Конец войны совпал с юностью моей мамы: была радость и вера в будущее. Когда умер Сталин, дедушка вышел на кухню, перекрестился и сказал: «Слава Богу, что сдох, наконец, этот проклятый тиран!» Позднее в ящике стола была найдена его рукопись под общим заголовком «Антилениниана». Всю свою жизнь дедушка работал: в лаборатории, за кафедрой, за письменным столом, писал статьи и книги, выводил формулы, руководил аспирантами, защитил кандидатскую и докторскую диссертации и стал профессором. Имея большую зарплату, никогда не был богатым, поскольку содержал не только свою семью, но и мать с сестрой и семьи детей. В 1959 году умерла его жена. К великому удивлению всех, он через несколько месяцев вновь женился на Лоре Александровне и жил с нею до своей смерти, сначала у нее на квартире, но вскоре — в режиме «выходного дня» и совместного дачного лета. Люди они были уже немолодые, у них были взрослые дети со сложными семьями, но эта семейная, пусть и неполная, жизнь, была для дедушки «отдушиной», островом независимости.
Со второй женой Лорой Александровной
Л. В. Радушкевич с внучкой Наташей
Дочь его второй жены Инна Аркадьевна, жена протоиерея (а тогда молодого дьякона) отца Николая Ведерникова, очень подружилась с моей мамой, и благодаря этому второй брак Леонида Викторовича стал началом воцерковления всей нашей семьи. Большим ударом для дедушки был уход из семьи моего отца, он очень сильно переживал и состарился… Умер Л. В. Радушкевич 8 ноября 1972 года в больнице Академии наук от инсульта, случившегося, когда он наклонился к тумбочке, чтобы достать рецензируемую диссертацию. Похоронили его на Востряковском кладбище и установили гранитный серый памятник, который он со свойственной ему любовью к порядку сам давно спроектировал, оставив место для своего имени. Сколько я себя помню, столько помню и моего дедушку. Мы — мама, моя сестра Наташа и я — жили одни, а в субботу к нам приезжал дедушка. Ему в то время было уже больше 65 лет. Он доезжал до метро «Динамо», поднимался на эскалаторе и дальше добирался на троллейбусе до нас. Лестница на нашей станции метро «Аэропорт» для него была трудна. Мы его приветствовали привычным «А-ааа», произносимым с особой интонацией. Он привозил для меня что-нибудь занятное и полезное. Я запомнила раскраски и еще переводные картинки: бледные, блеклые рисуночки на глянцевой плотной бумаге; их нужно было опускать в мисочку с водой, а потом, прижимая к листу бумаги, на который они переводились, очень аккуратно стягивать вбок верхний слой. Открывался волшебный яркий рисунок, немножко зернистый по текстуре. Случались при этом неудачи: бумажка увлекала за собой рисунок, и все бывало тогда испорчено. Между прочим, дедушка рассказывал, что в его детстве тоже были такие картинки, но лучше.
Я запомнила эти картинки, но со слов мамы знаю, что чаще он привозил очень важные вещи для детей: ватное одеяло, цигейковую шубку и даже однажды старинное и очень хорошее пианино. У него были четкие представления о нормальном детстве. Я не решаюсь до конца представить себе глубину его страданий о моей маме и уходе из семьи моего отца… Но если бы не он, едва ли мы бы выжили…
Потом начиналось бесконечное чаепитие, мне становилось скучно, так как мама с дедушкой вели долгие разговоры до глубокой ночи и все не могли наговориться. О чем они говорили? О литературе, о воспитании детей, вспоминали что-то, громко смеялись.
Утром, как все дети, я просыпалась очень рано, а дедушка после рабочей недели высыпался, мама не разрешала его будить, но я приставала и просила: «Ну, можно я его разбужу?» Наконец он вставал, долго умывался, брился, что было мне в диковинку. После завтрака он иногда гулял со мной. Однажды мы зашли в переулок за нашим домом (теперь там новое здание МАДИ), где были старые деревянные дома и дачные заборы. Под одной из калиток всегда высовывала свой черный и мокрый нос какая-то псина, мы ее прозвали Носка, причем целиком я ее никогда не видела. Помню такой эпизод. Мама полулежит на кресле и мечется, рыдает и задыхается — она тосковала об отце. Дедушка бережно уводит меня в другую комнату, отвлекает; дети не должны быть свидетелями таких сцен.
Иногда мы ехали к нему в гости на улицу Вавилова. У него был письменный стол, к которому не полагалось подбегать и трогать что-нибудь. Обычно он сажал меня на колени и давал четвертушку бумаги и хорошо отточенный карандаш. На столе царил идеальный порядок. Там был особый календарь с перевертываюшимся окошечком, тяжелый, металлический и очень занятный: так и хотелось его попереворачивать!
Еще там были какие-то таинственные грибы из настоящего полудрагоценного камня в виде тяжелого пресса, желтоватые и прозрачные на свет. В особом стакане стояли острые карандаши, их было немного, среди них был половинчатый красно-синий карандаш. Под стеклом на столе лежали фотографии самых любимых людей, там была и я — на маленьком фото я с косичками и испуганными глазами. Еще помню, что слева на стене висел большой портрет его деда Петра Харитоновича Петина с маленькой девочкой Ниной — матерью дедушки.
