очень удобно держать зажатыми между ног. Пухлая нижняя часть просвир придавала им вид изысканной дорогой выпечки. На вкус они напоминали не то еду из другого измерения, не то черную кожу с папиных автомобильных сидений. На каждой был крест, который приятно обводить языком. Десять секунд – и хлебец растворяется в ничто, никаких калорий, лишь мгновение текстуры.
Потом я часто сидела в пустых церквях, общаясь со Святым Причастием. Это было приятно – общаться с идеей. Я была как девушка, которая весь день расчесывает волосы, полирует ногти и любуется на себя в зеркало, только я любовалась своим умом, своей способностью терять сознание, приходить в восторг и понимать метафоры лучше, чем что бы то ни было. Я прочесывала свой мозг от макушки до кончиков пальцев. Я могла бы сидеть так в компании любой вершины человеческой мысли, например с «Королем Лиром». Позже я так и делала.
Эти часы были наполнены таким совершенным уединением, таким очарованием, таким ощущением монохромности внешнего мира по сравнению с радугой церкви, что я даже отчасти понимала, почему все эти мужчины так хотят быть здесь. Также я понимала, что некоторые люди сбегают в это совершенное уединение, чтобы сохранить от всех свои секреты.
– Вау, – говорит сидящий позади меня рыжеволосый малыш, милый и кристально-чистый, чьи родители пару раз заходили к нам в гости. – О, ВАУ, – повторяет он снова и снова, пока не начинает заглушать музыку и мать не уносит его прочь.
Процессия снова проходит мимо нас, рясы шуршат, как белье из змеиной кожи, а затем все заканчивается. Когда мы уже собираемся уходить, ко мне подходит один из Рыцарей Ордена Распятых Лосей.
– Я видел, как вы что-то писали в блокноте, – говорит он громким профсоюзным тоном. – Могу я узнать, что именно?
Его любопытство балансирует на грани приличия. Он подходит ближе с самым дружелюбным видом и начинает тянуть ко мне руку. Похоже, у этого парня здесь самое большое перо.
– О да она ведет дневник, – пронзительно восклицает моя мама, вскакивая на ноги и загораживая меня от него. – С самого детства!
Да, рыцаришка, лучше не связывайся со мной, а не то моя мама порвет твою шляпку, как Тузик грелку. Когда мы уже уходим, я в недоумении поворачиваюсь к ней.
– Этот тип и правда собирался забрать у меня блокнот? Что он хотел с ним сделать, подбросить в воздух и разрубить в полете мечом?
– Может, он знает, кто ты, – говорит она, таща меня за локоть к двери. – Может, он в курсе, что ты у нас распутная писака.
– О, солидно, – смеюсь я. – Поскреби самого распутного писаку на планете, поскреби парижанина, который писал про кнуты, цепи и мастеров подземелий, и ты найдешь человека, который вырос в стенах католической церкви.
* * *
Толпа прихожан, точно единое целое, идет под моросящим дождем. Мы с мамой ютимся под одним зонтом, машина на скользкой дороге сигналит нам. Празднование еще не окончено – нам нужно поздравить новых священников и получить от них благословение.
Знаете ли вы, что когда вас благословляет свежеиспеченный священник, вам нужно встать перед ним на колени и чмокнуть его в ладошку?
– Ох, как же это гадко, КАК ГАДКО! – причитаю я, преклоняя колени перед бывшим семинаристом, которого ни за какие коврижки не стану называть Отцом. – Патриархат должен сгинуть во всех своих формах. Как я вообще до этого докатилась, я же умная. Знаешь, Я ОЧЕНЬ РАДА, что у тебя никогда не будет секса. И очень надеюсь, что сверху ты как следует рассмотришь все мои двенадцать седых волос и вспомнишь, что ведьмы существуют, а я…
– Ох, ну потише, – говорит он и как-то странно сжимает мою голову ладонями, будто задумал раздавить. Он интимно бурчит какую-то тарабарщину, а затем вручает мне открытку с Иисусом. Сначала я не чувствую никакой перемены, а потом понимаю, что от всей этой ерунды меня лишь больше разобрало.
– Чувак, я твою ладошку лизнула, – сообщаю я, вставая с колен, и он тут же вытирает ее о свои роскошные одежды.
В углу стоят родственницы Леонарда – они притоптывают и прихлопывают, а на голове у них платки, накрученные в форме желтой розы. Они приехали из Нигерии. Племянник Леонарда кружится по комнате в великом экстазе. Новый костюмчик, путешествие за море – для него это все явно выходит за рамки. Я бы не удивилась, если бы за ночь он вырос на целый дюйм. Он не ходит, а бегает, стреляя по сторонам радостным цепким взглядом. Вырастет в годного шутника.
Дети – отличное лекарство от цинизма. Я пытаюсь представить, как полетела на другой континент, чтобы посмотреть, как моего отца производят в сан. Как эта церемония наполняется для меня другим смыслом, становится частью безграничного горизонта и сливается с мандариновым рассветом, льющимся в окно самолета. Как она кажется чем-то большим, чем просто пунктом назначения.
Племянник стоит и ждет благословения от дяди, теперь уже обладающего властью его даровать. Лицо мальчика полно ожидания и похоже на распахнутую дверь. Кто знает, что сейчас кажется ему безграничным или что ограниченным, и как это изменится с течением времени.
Миссури, 1985 год
Алфавит стал агрессивным. Теперь он следовал за мной повсюду, а буквы и слова маршировали друг за дружкой. Это означало, что я научилась читать. В том числе уличные постеры. Они кричали: «Сердце бьется, пока его не оборвет аборт!» и «Это ребенок, а не выбор!» На некоторых были картинки, всегда одна и та же картинка: лежащий на боку плод, сосущий большой палец, с человечьей веревкой, тянущейся из живота, и всевидящим черным оком на месте глаза. Плод мерцал нежно-красным, как кожа на внутренней стороне ваших век или как если накрыть ладонью фонарик. Но я не могла говорить «плод», мне запретили его так называть, мне сказали, что это «ребенок».
Мне объяснили, что между рожденным и нерожденным ребенком нет разницы, они просто находятся в разных комнатах одного дома.
Мы вышли на улицу, на свет. Было утро, и мы разбили лагерь на тротуаре вокруг клиники. Если присмотреться к этому тротуару повнимательнее, можно было разглядеть вкрапления кварца и слюды, сердечко с двумя именами, а если повезет – то и пенни. Я находила их мастерски, потому что всегда смотрела вниз. Мы сидели на складных стульях, рылись в переносных холодильниках в поисках холодного питья и обмахивались чем-то, возможно, брошюрами. Мама велела мне держаться поближе и не
