Маркса и Фридриха Энгельса.
– Разместим капитал? – спросил я в шутку.
Дани полез карман, достал бумажник и втиснул мне в ладонь деньги.
– Пригодятся в дороге. – Посмотрел на часы, мы обнялись напоследок, и он быстрым шагом, своей чаплинской походкой – слегка вприпрыжку, – не оглядываясь, направился к машине.
Впереди у нас была дорога в Москву через восточный Берлин, а до этого с пересадкой в каком-то немецком городе, где проводник, приняв нас за поляков, почему-то не хотел пускать в вагон. Позже прояснилось – в поезде возвращались со своего пикника пожилые немцы, ветераны восточного фронта, изрядно под мухой, распевавшие при этом свои солдатские песни, знакомые нам по фильмам о фашистской Германии.
Напоследок мы вновь оказались в Берлине. Здесь уже не было того уютного вагона «Москва – Женева», в котором мы так замечательно ехали под перестук колес. Вместо этого – неразбериха на станции, невозможность выбраться из-за отсутствия мест в поезде, эшелоны, куда грузились военные, и неожиданная встреча с немкой по имени Марта, преподававшей русский язык в школе. Непонятно только, что она там делала на вокзале возле касс. Но, увидев нашу растерянность, пригласила к себе бесплатно пожить у нее в ожидании отъезда.
А вечером места вдруг появились, собственно, они и были в кассе, но их для кого-то придерживали, и она, Марта, пришла удостовериться, что мы все-таки уезжаем, а в случае чего, если уехать не получится, забрать нас к себе.
Никогда не забуду эту замечательную женщину в зеленом платье с колышущейся грудью, бегущую за нашим вагоном и машущую нам рукой…
* * *
Уже в Москве, листая блокнот, наткнулся на запись: «Шильонский узник», Байрон – Жуковский».
…Вот отрывок из поэмы, который передает атмосферу подземелья швейцарской достопримечательности.
На лоне вод стоит Шильон;
Там в подземелье семь колонн
Покрыты влажным мохом лет.
На них печальный брезжит свет,
Луч, ненароком с вышины
Упавший в трещину стены
И заронившийся во мглу.
И на сыром тюрьмы полу
Он светит тускло-одинок,
Как над болотом огонек,
Во мраке веющий ночном.
Колонна каждая с кольцом;
И цепи в кольцах тех висят;
И тех цепей железо – яд;
Мне в члены вгрызлося оно;
Не будет ввек истреблено
Клеймо, надавленное им,
И день тяжел глазам моим,
Отвыкнувшим с толь давних лет
Глядеть на радующий свет;
И к воле я душой остыл
С тех пор, как брат последний был
Убит неволей предо мной
И рядом с мертвым я, живой,
Терзался на полу тюрьмы.
Шильонский замок Василий Жуковский посетил 3 сентября 1821 года, отправившись туда из Веве [23] на лодке. Вместо путеводителя с собой у него была поэма Байрона. Жуковский отыскал там камеру, где томился Бонивар, нашел подпись Байрона на столбе и оставил свою. В дневнике Жуковский писал, что «тюрьму Бонниварову Байрон весьма верно описал в своей несравненной поэме». На следующий же день в Веве он начал переводить поэму на русский язык, набросав прозаическое предисловие со своими впечатлениями.
В начале марта из Франции пришла печальная новость. Наш любимый Бернар покончил с собой. Это было удивительно и странно, в нем пульсировала жизненная энергия, и, как говорится, ничего не предвещало. Может быть, только в глазах крылась какая-то тревожная печаль.
Бонале – так звали мы Бернара между собой за манеру завершать любое общее начинание призывом: бон! Алле! То есть – отлично! Поехали! Как будто так он подстегивал, подбадривал себя. Бонале чем-то напоминал Жака Паганеля из «Детей капитана Гранта». Острый профиль, характерный французский нос, очки. В те рождественские и предновогодние дни, когда по заведенной традиции встречалась вся наша большая русско-французская семья, именно он выбирал, куда мы двинемся на этот раз.
Места он находил обязательно подальше от городов, поближе к природе. Под Рождество и Новый год во Франции обычно арендуют большой дом или даже несколько домов в зависимости от количества приехавших. В тот год мы жили неподалеку от старинного замка, окруженного кольцом озер и рощей молодых дубов.
За столом никаких сословных различий. Рядом с профессором Парижского университета Жюссье, статной благовоспитанной дамой, специалистом по Латинской Америке, могла оказаться, к примеру, старуха Жермен, в прошлом медсестра, похожая на Луи де Фюнеса. Юный мотогонщик Седрик с собранными курчавыми волосами, отливающими бронзой, нервно поигрывает желваками, щурится, о чем-то рассказывает музыканту Гуару. А тот, устало-насмешливый, зачем-то покрасивший свои длинные волосы в тускло-синий цвет, чуть кривит губу, как бы выказывая готовность посмеяться его истории. Слушает рассеянно, поглаживая перламутровый бок электрогитары, которую недавно собственноручно реставрировал. О политических взглядах и текущих событиях если и говорят, то вскользь, чтобы ненароком кого-нибудь не задеть – мало ли у кого какие симпатии-антипатии.
В этом сложенном из камня доме по меньшей мере лет двести назад, в зале с камином, в который запросто может войти человек среднего роста (а выйти, как из «кротовьей норы», возможно, и в другое измерение), за широким дубовым столом собирается разноплеменная семья.
Почти все уже расселись на обозначенных записочками местах. А вот и главные герои застолья в забрызганных фартуках, с кривыми ножами возвращаются из кухни, где открывали неподатливые, запаянные кальцием створки устриц. Уже откупорены бутылки, вино перелито в сосуды, резко расширяющиеся книзу, – считается, что оно должно насытиться кислородом и благодаря этому обрести мягкий вкус. Сатурация перед сатурналиями.
Дальше начинается смена блюд, шумные тосты, наперебой переводят с французского на русский и – алаверды – на французский. Потом в шутку кто-то по-русски запевает «Марсельезу», французы подхватывают, но уже на полном серьезе, с наступательным азартом. Потом все вместе поют «Подмосковные вечера», и глаза у гран мэр, матери семейства, непроизвольно увлажняются.
На следующий день встают поздно, пьют пиво, неохотно завтракают, играют в карты, спорят о политике, уже забыв о политкорректности. Тем временем русская часть семьи сообща в большой кастрюле готовит русски борсч – непременное блюдо второго дня праздника. Французам вообще нравится звучание русских слов, особенно благозвучие женских имен: Татьяна, Ольга, Мария. Багряные от свеклы руки мелькают в воздухе, шрам-шрам-шрам – нож шинкует капустный кочан, и кто-то из французской части семьи – обычно востроносенькая Софи, будущий юрист, а пока студентка юридического факультета и мать двоих детей, присутствует здесь же, наблюдая и чуть ли не протоколируя процесс приготовления необычного блюда.
