меня все кончилось, что жизни нет, что впереди только бесцельное существование, медленное угасание. Я с безнадежностью почувствовал, что мои идеалы развеялись, что мои идолы поникли, что мечты мои никогда не осуществятся, что мое личное счастье лишь только мираж, что несчастье, напротив, было и будет моей участью. Одним словом, я почувствовал, что перестал жить, что я – труп, у которого, к несчастью, есть чувства живого человека.
Еще вчера жизнь была наслаждением, сегодня же, из-за одного звука тюремного замка, она – только череда страданий.
Я бросился на койку, чтобы забыться сном. Сон меня немного успокоил и принес отдых. Я проснулся узником в тюрьме – печальное пробуждение! И началась эта жизнь, которая способна превратить порядочного человека в негодяя, юношу – в старика, которая способна разрушить все и не дать ничего взамен.
Одно из первых занятий заключенного – это чтение надписей, которыми испещрены стены камеры, несмотря на тщетные старания надзирателей их стереть.
Иногда в нескольких строках представлена подлинная драма. Вы читаете имена заключенных, цитаты на разных языках из Монтескье, Руссо, Шиллера, Гёте, Байрона, Некрасова, из Евангелия. Есть, наконец, надписи лирические, например: «Матушка, сколько мук я тебе принес!», «Я слабею, я болен, тюрьма отняла у меня последние силы», «Сегодня мне исполнился 21 год», «Света, больше света!», «Тяжело умирать молодым!», «Будьте прокляты!», «Смелее, не отчаивайтесь!» – и прочее и прочее.
Эти надписи можно увидеть повсюду, и не надо быть психологом, чтобы понять весь их драматизм…
Но вот все надписи прочитаны и изучены. Что делать? Писать? Но иметь бумагу и чернила строжайше запрещено. Читать? Но мне не разрешается получать книги из личной библиотеки, а в одесской тюрьме их совершенно нет. Все, что я могу иметь, это несколько книг по математике, купленные на мои собственные деньги. Но они меня не удовлетворяют, так как именно сейчас я жажду чтения живого, могущего развеять мою грусть, придать несколько смысла моему существованию. Отвлеченные математические формулы меня только раздражают.
Но чем же заняться? Этот вопрос стоит передо мной, как Сфинкс перед Эдипом: «Разгадай меня, или я тебя пожру». Но ответа нет и быть не может. Чтобы занять себя какой-нибудь работой, надо иметь материал и инструменты, необходимые для этой работы, к примеру молотки, гвозди, ножи и прочее, но об этом я не могу даже и думать – строго-настрого запрещено нам все это давать.
И вот несчастный узник ищет средства, чтобы развлечься, чтобы забыть хоть на время свое нестерпимое положение, заглушить нравственные страдания. Однако узник изобретателен. О радость! Средство найдено! Можно себя занять на два или три часа. Спички – вот средство для развлечения. Мои восторги бесконечны. Я высыпаю спички и начинаю их считать и пересчитывать по-русски, по-французски, по-немецки. Затем я складываю из них разнообразные фигуры.
Наконец спички сочтены, все фигуры сложены. Тогда я начинаю изучать математику. С отвращением рисую квадраты, кубы, пишу формулы. Я говорю «с отвращением», потому что, как я уже сообщал, я хочу того, чего мне недостает, – живого чтения, которое может меня унести в тот мир, от которого я отделен толстыми решетками, которое бы меня успокоило, которое бы меня заставило немного забыться. А отвлеченные математические формулы не приносят ни страданий, ни радостей – они чужды этому миру.
Наконец мне наскучили и спички, и надписи, о которых я говорил, и математика. Тогда я начинаю ходить из угла в угол – час, два, три, пока у меня не начинают болеть ноги. Я ложусь, но тотчас снова начинаю ходить из угла в угол, вновь ложусь… Ужасная бездеятельность! Мне кажется, что я хотел бы оказаться в положении пусть худшем, но не таком однообразном. И я начинаю мечтать о Сибири. Там есть люди, здесь – полная изоляция.
Вообразите себе! Моя мечта – это Сибирь!!! Это однообразное бездействие убивает тело, разрушает душу человека и толкает его к безумию и к самоубийству, и подобные случаи не так уж редки. В этом положении я чувствую, что разрушаюсь и морально и физически. Одиночество невыносимо! Я хотел бы говорить, общаться с людьми, даже с уголовниками моей тюрьмы (каково было бы общество!!), но это невозможно, я этого лишен.
Многие часы я слышу только звуки моего собственного голоса, потому что уже давно привык громко разговаривать сам с собой…
Быть всегда одному, без человеческого общения, без чтения, без письма, без какого-либо занятия или развлечения, испытывать угнетающую изолированность – все это для интеллигентного человека пытка, которую можно понять, только испытав ее лично.
Но, господин Гюго, Вы – поэт и потому можете вообразить все это…
Но день – это еще не все. Развлечение, каким бы оно ни было, можно найти. Приближается вечер, ужасное время, когда моя тоска становится непреодолимой. Тюрьма хранит молчание, кругом абсолютная тишина. Рассудок, чувства работают с удвоенной силой. Воспоминания о прошлом, безвозвратно потерянном, встают передо мною, охватывают мою душу, и счастье и прошлая жизнь рельефно вырисовываются на сумрачном фоне настоящего. Воспоминания эти зовут меня, говорят, что я еще могу жить, что я еще молод, что я еще могу быть счастливым…
Отделаться от них я не в состоянии, однако они по контрасту с моим положением приносят мне только новые душевные мучения. В этот момент меня охватывает жажда жизни. Знаете ли Вы, что такое жажда жизни? Знаете ли Вы, что существование человека превращается не в пытку, а в кошмар, если он не может ее удовлетворить?
Кажется, что не только мое существо, но и стены, мебель, сама тюрьма, все вокруг меня повторяет: «Жить, жить, жить». Я сержусь, нет, я прихожу в ярость, я трясу решетку, я кусаю подушку, и я слышу только одно слово: «Жить, жить, жить».
И очаровательные картины возможного счастья рисуются передо мной и прибавляют только горя к моему существованию, и я думаю о самоубийстве…
Такое раздраженное состояние продолжается несколько дней, и мое положение становится непереносимым. Меня раздражает малейший шум, один только вид жандармского мундира приводит меня в ярость.
Ходить из угла в угол я не могу, меня мучит звук моих шагов. Лежать, сидеть, считать спички или изучать математику скучно. Что же тогда делать? Каково мое моральное состояние? Вообразите себе, если можете!
Я не могу забыться даже в грезах. Иногда я вижу дорогих мне людей. Почти всегда вижу тюрьму, цепи, охранников…
Но это не все. К этим, если можно так выразиться, личным страданиям присоединяются страдания дорогих для меня существ – моей единственной сестры [61] и моей невесты, которых я потерял и которые меня потеряли. Я знаю, я чувствую, что они
