Москвы в свой родной город меня родить, через две недели вернулась в Москву, и в моем паспорте местом рождения значится Одесса, чем я незаслуженно горжусь. Многие эпизоды жизни проникли в стихи.
В эпиграфе к книге воспоминаний, которую, даст Бог, когда-нибудь закончу, стоит: «Кажется ничего и не было, кроме того, что осталось в стихах и на фотографиях». Довоенное детство прошло на Елоховке, в доме № 19 на Спартаковской улице, возле Богоявленского кафедрального собора на Спартаковской № 15 («рыхло льнут к Елоховскому храму / тучи, вихри снежные крутя»). Это была небольшая комната с балконом, в коммуналке. Двор между двумя четырехэтажными домами, где «всем помыкала / игра невероятного накала / среди подъездов, свалок, лавок, луж». В декабре 1939 года, в страшный мороз, родились сестры-двойняшки («люблю пеленать с тех пор, / как в девять лет / у меня появился мой первый ребенок – / сестра».
В 1940 году я отдыхал в «Артеке», куда привезли шумных испанских ребят, Аю-Даг и Гурзуф с татарской малышней, бегущей за нашим отрядом. Помню листовки с московских крыш в честь возвращения сперва челюскинцев, потом папанинцев, большие эстонские конфеты после их «присоединения» к СССР. Помню первый класс в 345 школе, тоже рядом с собором, с невиданно красивой девочкой Нелли Брауде. Удаление гланд с разрешением врача есть мороженое в любых количествах. Поездка на родину мамы в Одессу – Лонжерон, Аркадия. Поездки в город отца Чуднов-Волынский, река Тетерев с лилиями, на рынке сливочное масло «со слезой» на лопухах, помидоры, пахнущие помидорами, волы, с морд которых свисает хмельная барда винокуренного завода. Корова извозчика дяди Шлёмы, под которую с кружками и кусками рахат-лукума нас, ребятишек, отправляли по утрам пить парное молоко.
А когда началась война, мы были в эвакуации в уральском городе Ирбит, где я с местными ребятами плавал на деревянных тротуарах, когда выходила из берегов река Ница, с сестренками на каждой моей руке («доныне помню я их вес двойной»). Маша Шукшина, прочитав это стихотворение, откликнулась: «Не понаслышке знаю, что это такое… "вес двойной"». Шоковая терапия голода («глотком воды я вспомнил ржавый бак / и кружку на цепи»), я до сих пор перед тем как выбросить, тайком целýю зачерствелую краюшку хлеба. Диковинный вид первых – малиновых – погон на плечах новобранцев, трагедийный голос Левитана в черной радиотарелке, впервые увиденная лужа крови – одноклассника, зарезанного хулиганами. Возвращение в Москву, потрясение от того, что у нас отняли комнату, куда в наше отсутствие вселили безногого партизана, героя Советского Союза Кузина.
И вот в подмосковном Пушкино мы поселились в развалюхе-пятистенке, купленной на проданные пианино и мебель, подаренные маме на свадьбу ее отцом, одесским краснодеревщиком Яковом Левенштейном. Жили всегда скромно, но достойно, дом был открытый, на чистой штопаной скатерти всегда было угощение для гостей: папина вишневая наливка и мамины пироги из «чуда».
– Вы – поэт, автор четырех стихотворных сборников («Заброшенный сад», «Обнять кролика», «Между Я и Явью» и «Свобода слов»). Учились, насколько я знаю, у Арсения Тарковского. И часто повторяете, что в любых стихах самое важное – записать музыку мысли, которая основа всех основ. Не хотите пояснить?
– Я, в принципе, поэт-самоучка. Набирался ума-разума у многих. По кусочку складывал пазл своих взглядов на искусство и поэзию, что стало основой моего преподавания в Литинституте. У Арсения Тарковского я впрямую не учился, но заглядывал на его семинар в Союзе писателей, а главное восхищался высказываниями и текстами этого редкостного поэта, так же как творчеством поэтов и переводчиков Сергея Шервинского, Овадия Савича, Михаила Зенкевича, Аркадия Штейнберга. И, конечно, знакомясь с великими поэтами испанского языка. Что касается «музыки мысли», то это мое высказывание. Оно о важности пластично развивающейся мысли, которая не заслоняется избыточным внешним шумом слов. Вот бы дождаться времени, когда можно будет общаться телепатически, без слов. Слова – выскочки, все бы им красоваться. Ставить их на место в прямом и переносном смысле и есть ремесло поэта. Одна из моих книг заканчивается маленькой записью:
Все слова лишние,
кроме, разве что,
этих.
– Скажите, можно ли отнести Ваше определение «стиходействие» к Вашим оригинальным стихам, к драматургии и переводам?
– Понятие «стиходействие» я отношу только к моим пьесам. Так получилось, что они целиком написаны стихами, провоцирующими действие. Например, в пьесе «Монарх, Блудница и Монах», с превосходной музыкой Александра Журбина, любовница Лоренцо Медичи Великолепного говорит, обращаясь к художнику: «Видишь, милый, вот кинжал. / Отчего ты задрожал? / На конце его, вот здесь, / золотая капля есть. / Это яд. Кольнёшь слегка, / и зови гробовщика. / Вместо всяких пышных фраз. / Подошёл к монаху… Раз!» Еще до того как актриса Алла Кожевникова пропела «Раз!», чуть ли не все зрители угадали и негромко произнесли это слово, определяющее резкий выпад с ножом. Или в «Звезде и смерти…»: «Вот бутылка, вот стакан. / Пей и цыц, пляши канкан. / Что расселся, прочь, кретин! / А не то укоротим!» В упомянутой пьесе действие из этих и других стихов изобретательно извлёк постановщик движения Андрей Дрознин.
Что касается поэзии, то давайте, Ирина, используем слово «стихо-воздействие». Всегда ли мне удается стиховоздействовать, не знаю. Разве что нескромно упомяну, что в последние годы выставляю в интернете стихи, некоторые из которых написаны полвека назад, и, похоже, что они все еще находят почитателей. Как вот это, выбранное Вами, посвященное Кириллу:
Есть третья сторона листа,
исписанного с двух сторон,
там обитает чистота
без дат, событий и имён, —
непознанная белизна,
не воплотившаяся взвесь,
и пониманье, что она,
пером не тронутая, есть,
покоя не даёт перу, —
в сравненьи с этой чистотой
всё, что напишешь поутру,
предстанет к ночи суетой.
Какая глубь и широта
в пространстве этом всех времён —
на третьей стороне листа,
исписанного с двух сторон…
А переводы воздействуют, когда послание зарубежного автора бережно и прозрачно пересказано тобой на родном языке, поразительные возможности которого обнаруживаются как раз при переводе.
– А как быть тогда с Вашим утверждением, что «перевод – высокое искусство трюка»?
– Ну, да. Это, условно говоря, «ловкость рук и никакого мошенства». Своего рода необходимая обманка, когда на раме муха, вы хотите ее смахнуть, а она нарисована. Отчасти это аллюзия к названию книги Корнея Чуковского о переводе «Высокое искусство». Главное в этом высоком ремесле – умелое создание правдоподобия при максимальной передаче содержания.
– Вы как-то говорили: «рифмы коварны, стремятся
