Равным образом и со стороны соседней дружественной державы Японии следует ожидать изменения политики этой. Не местные лишь экономические или иммиграционные её интересы должны выступить теперь на первый план. В мировом концерте у неё отдельное амплуа, и для проведения своей партии она, несомненно, должна согласоваться с русскими национальными группами. Не в завоеваниях и захватах должна она полагать свои задачи, а в той возможности будущего сотрудничества с национальной Россией, которое разграничит интересы держав на холмистых берегах Тихого океана.
Поэтому для Приамурской государственности все симптомы предрекают выход в глубокие воды политики, и внешнее благоприятное положение должно быть использовано для объединения всех политических наших групп. Стеснение свобод маневрирования правительства было бы теперь таким преступлением, для прекращения какового не страшны никакие меры.
Вечерняя газета. 1922. 25 апреля.О царе-брюнете
(Ответ «Новостям Жизни»)
В большевистском официозе «Новости Жизни», густо процветающем на харбинской пристани, читаем мы в номере 89 любопытную статью «Кто сменит советскую власть». Статья сия принадлежит перу известного пристани некоего «некоммуниста». Однако отрицание нисколько не гарантирует от того, что взгляды-то — чистокровные большевистские.
«Власть — сила», — проповедует «некоммунист». Нечего сетовать Временному правительству, что под ним встряхнули дерево власти, пишет он дальше. «Было бы правительство крепко — не слетело бы». Не слетят, следовательно, и большевики, потому что они «крепки».
Итак, вот только что ставится во главу оценки власти? — Крепость её. В оценку советской власти некоммунист входить и не желает, потому что «в России ни одного восстания не было против советской власти, по политическим мотивам: все восстания — местные, во имя местных экономических причин».
Таким образом, у пристанского Меншикова как-то выходит, что народ-то русский признаёт политически советскую власть.
Пять лет кошмарной нашей революции приучили нас ничему не удивляться, но тут всё-таки от удивления берёт оторопь. Как жрущие трупы друг друга люди — если восстают против горсточки людей, сделавших это, — то восстают только «экономически». Да разве при таком экономическом бедламе, который творится теперь в Совдепии, можно говорить о какой-то политике?
Нам ясно одно. За такую «экономическую политику» её руководители, несомненно, должны быть повешены на первой осине.
И это сделал бы с ними Запад, сделала бы Америка, не можем сделать только мы, русские люди, потому что у нас нет гражданского понимания своих прав, нет сознания необходимости протестовать против сумасшедших экспериментов, которыми морят разные социалисты со взломом наших братьев, отцов, матерей, потому что у нас нет иного понятия о власти кроме как о какой-то внешней гнетущей силе.
Собственно, при таком понимании ничего не изменилось с властью как таковой. По-прежнему на Руси самодержавие — и большевики тысячу раз правы, понимая, что иначе-то и управлять русским народом нельзя. Смотрите, что пишет он, пристанской Макиавелли, дальше.
Он нападает на «демократию». Тогда, когда она становится к власти, — получается «хаос и анархия». Два раза испытала на себе это Россия. 1905 и 1917 гг. показали её бессилие в этом смысле. Сначала обманула народ Дума, а потом — Временное правительство, и вновь доверил народ плоды своей революции той же «демократии», той же власти, что и в 1905 г. Даже люди были из тех же партий. И вновь оказалось, что не было в истории более трусливой, более жалкой, вызвавшей общее презрение власти, чем Временное правительство.
Как же была избыта эта власть? Если бы народ сам не взял в руки власти без всяких конституционных тонкостей, то никакого сопротивления белым оказано бы не было.
Здесь интересно одно. Отношение советчика к конституционным тонкостям и к прочей юриспруденции, по выражению Чехова. «Правильно, — полагает он, — что взял в свои руки власть матрос Железняк и разогнал Учредилку — её всё равно разогнал бы какой-нибудь генерал».
Итак, власть, власть во что бы то ни стало — вот чем характеризуется советская власть для некоммуниста, и поэтому он решительно не видит, кто бы мог её «сменить». В этом невидении он договаривается даже до абсурда. «Туманной силой» для него даже являются «мозг страны» — «профессора», ибо «мозг не может стать кулаком».
Мы должны просто сказать, что сам народ отлично понимает существо этой власти.
Недавно один зажиточный мужичок, убежавший от большевиков, вернулся вторично из России, куда ездил, прельщённый замирением.
— Видал Троцкого? — спросил я его.
— Где видать! Хоть у нас в городе он и был, но к нему на улицу не пускали. Два раза красноармеец меня по шее прикладом двинул. Такой сердитый государь!!
Пусть поёжатся от этих слов патентованные социалисты, демократы и прочая мелкая насекомая. Вот она, русская революция, куда вывернула, родная. Социалист — эмигрант — мелкий журналист — жулик — еврей — Лейба Бронштейн — Троцкий стал русским государем!
Мы должны сознаться, что насчёт причин крепости власти мы смотрим точно так же, как и сам некоммунист. Конституционные английские гарантии выливаются у нас лишь в разлагающую работу Кролей и прочая тому подобная, и на русском народе сидят так же, как на русских омских солдатах сидела английская, ловкая на англичанах, форма — копром.
Широки натуры русские:
Нашей правды идеал
Не влезает в формы узкие
Юридических начал…
Монолитная, крепкая, единодержавная власть — вот что нужно, родно, подходит к русскому нарду. Это говорит некоммунист. Но это, увы, не всё!
Некоммунист формально прав, когда говорит, что власть иной структуры не сможет сменить эту власть.
Да, не может! Ни парламент, ни Учредилка не подойдут. Но он глубоко ошибается, что по существу-то эта власть останется такой, как она есть сейчас, в мгновенном историческом взлёте.
Идёт вопрос не о том — привьётся ли конституция к нам, идёт вопрос о том, удовлетворит ли русский народ, изверившийся в радужных небылицах социалистов, фигура Троцкого в роли Ивана Грозного.
Простите, господин Некоммунист, мы думаем, что нет.
Ещё в ужасных кровавых сумерках расстрелов, чрезвычаек, пыток, голода, людоедства, обуянному страхом, забитому, затурканному историческими путаницами русскому человеку, пожалуй, и может на момент показаться, что перед ним сам царь Иван, но на дневном свете неотвратимо подвигающейся новой экономической политики, рвущихся отовсюду струй живой воды, вечной воды, эта фигура с ястребиным носом, в резиновом плаще, в пенсне, с биноклем и расстрелами — так, как описывает её один неуёмный борзописец из красных на фоне зарева Казани — эта фигура останется довольно комичной.
