Ну и последнее. Центрифуга. Центрифуга — это, по-простому, горизонтальные карусели, которые разгоняются до такой скорости, когда огромные центростремительные силы прижимают тебя к креслу и когда ты не в состоянии пошевелить ни рукой ни ногой. Впервые я сел в кресло центрифуги, когда проходил отборочные испытания в госпитале. Там небольшая центрифуга, с малыми перегрузками, и прошел я ее как-то незаметно, на одном энтузиазме. Она не вызвала во мне каких-то особых эмоций. Вторично я встретился с этим снарядом где-то в середине 1963 года в Томилине (есть такой подмосковный городок), где установлена мощная и современная по тем временам центрифуга. Тогда с ходу не прошли эти испытания несколько человек, включая и летчиков. Среди них был и я. Что насторожило врачей, так это частота моего пульса: в момент перегрузки пульс был до 160–180 ударов в минуту. Вообще-то это плохо, но не страшно: у одного сердце пропускает кровь мало, но часто, у другого — много, но редко (как все просто!) — так объяснили мне врачи мою реакцию на перегрузки. Все мои коллеги прошли повторные испытания, а меня решили направить в госпиталь на углубленные исследования. Дальше — больше. Меня неоднократно крутили на центрифуге, поднимали на повышенные, сверхдопустимых норм, высоты в барокамере, давали почти предельные нагрузки на сердце. В общем, делали все, чтобы доказать (кому?), что я непригоден для дальнейших тренировок. Я думаю, что у врачей, как и у политработников, была внутренняя потребность показать на нас, слушателях, что они тоже недаром едят государственный хлеб и что профессиональная бдительность у них на должной высоте. Ведь были же врачи и в Звездном, и в госпитале (я их хорошо помню: Евгений Анатольевич Порудчиков — в ЦПК, Михаил Давыдович Вядро — заместитель по науке главного врача госпиталя, да и другие), которые верили в мои силы и которые утверждали, что со мной перегнули палку, меня перегрузили и что мне надо дать время на то, чтобы отдохнуть и прийти в себя.
Хотелось бы сделать здесь маленькое отступление. В конце 2001 года приходит мне по Интернету сообщение следующего содержания: «Уважаемый Эдуард Иванович! Я читал Вашу книгу в Интернете и обнаружил упоминание о моем отце — Михаиле Давыдовиче Вядро, работавшем многие годы замначальника ЦНИАГа — госпиталя в Сокольниках, которого знали и боялись все летчики и космонавты Советского Союза. Отец внес свой вклад в развитие советской авиационной и космической медицины, был полковником медицинской службы, защитил докторскую диссертацию (кандидатская, кстати, была по центрифуге, которую никто из космонавтов не любил), был награжден орденом и вел активную научную и профессиональную деятельность. Я знаю, что его любили и уважали летчики и он многим помогал. У нас дома было много реликвий того времени, автографы Гагарина, Титова (с которым вас путали, вы действительно похожи), Терешковой и других. И конечно, мне приятно, что вы сохранили добрую память о нем. Умер отец в 1986 году в том же госпитале, где он и работал после возвращения с войны. Два слова о себе. Я — тоже врач, доктор медицинских наук, последние несколько лет живу и работаю в США. С наилучшими пожеланиями Михаил М. Вядро». Хорошие, добрые слова о хорошем человеке. Конечно, хотелось бы, чтобы сын продолжил благородное дело отца в России, а не на чужбине. Не буду лукавить, что-то не находится у меня добрых слов в адрес оппонентов Михаила Давыдовича. Одного из них хорошо помню — Ада Радгатовна Котовская — врач Института авиационной и космической медицины, у нее я проходил испытания на центрифуге. Все они категорично заявляли, что на место Буйновского есть тысячи других, пусть уходит. Или еще. После очередного испытания на центрифуге мне сказали (все та же Ада Радгатовна): «Испытания ты прошел успешно, поезжай отдыхать», что я с огромной радостью и сделал: помчался в Чемитоквадже, где и доложил ребятам, что с меня наконец-то снято это тяжкое бремя. После отпуска врачи мне говорят: «Ложись в очередной раз в госпиталь». — «Как? Почему? Ведь я прошел центрифугу!» — «Нет, ты ее не прошел, просто мы решили дать тебе возможность отдохнуть, чтобы повторить испытания еще раз», — сказали мои мудрые опекуны. По интересной схеме проходили мои испытания в госпитале в Сокольниках, ставшем к этому времени для меня родным! Мне назначают, например, барокамеру со стандартной высотой — 5 км. Я успешно прохожу. Меня поднимают еще выше. Опять все в норме. Меня поднимают уже на запредельные высоты — на 7–8 км. Наконец, датчики дают сигнал — сбои в работе сердца. Удовлетворенные полученным результатом, врачи моментально выписывают меня из госпиталя и докладывают командованию: Буйновского надо списывать. И все в ЦПК, в том числе и я (!), безропотно воспринимают это как должное. И никому вроде бы и дела нет, и никого не интересует, на чем я споткнулся, какие были испытания, законны ли были перегрузки. Обидное, неприятное ощущение того, что никому ты не нужен и никто не замолвит за тебя доброго словечка.
Пришло время, когда сил моих уже не стало и я сказал: хватит, отпустите меня! Что врачи с радостью, без капли сожаления и сделали.
А мои товарищи по отряду упорно продолжали готовиться к будущим космическим полетам. Ближайшая задача: закончить двухгодичный курс обучения, завершить все виды медицинских исследований и в январе 196 5 года успешно сдать экзамен на право перехода из слушателей-космонавтов на следующую ступень — космонавт ВВС. Но это уже без меня.
По-разному сложилась дальнейшая судьба моих бывших однополчан! После успешной сдачи экзаменов все летчики и инженеры отряда были распределены по существующим на тот период и перспективным космическим пилотируемым программам. Вообще-то наш набор был рассчитан на участие в длительных орбитальных полетах с решением в основном прикладных военных задач. Кстати, когда я боролся за право остаться в отряде и последнее слово было за главным терапевтом армии генералом Молчановым, то его вердикт был следующий: вот если бы вы готовились к кратковременным полетам, я бы вас допустил, но вас же брали для подготовки к длительным экспедициям. Господи! Ни он, ни я и слыхом не слыхивали, что меня могло ждать впереди: одноразовый суточный полет или длительная экспедиция. Опять же, кстати, на приеме у этого главного врача нас было двое — я и Володя Комаров. Володю он пропустил. Лучше бы он этого не делал!
Практически каждый из моих уже бывших коллег жарко дышал (и не единожды!) в затылок впереди стоящего, был запасным, или, как тогда говорили — дублером.
Дублер! Мне думается, что многие из космонавтов, летавших и особенно не летавших, вздрагивают, услышав это слово. Запасной, помощник, сменщик, ведомый, дублер — категория людей, имеющаяся практически во всех сферах нашей деятельности. Естественно, и в пилотируемом космосе. Но только здесь дублер уже почти как профессия. А как ее можно еще называть, если, например, в послужном списке Бориса Волынова за девять лет до его первого космического полета имеется 17 записей типа «проходил подготовку…», «был 3-м дублером…», «был 2-м дублером…», «готовился в качестве командира основного экипажа…». При этом были случаи, когда полет Волынова отменялся буквально за несколько дней до старта. А начать надо с того, что Борйс входил feifjd в знаменитую «шестерку», один из которой сделал первый шаг в космос. А ведь каждая из 17 строчек — это часть жизни, трата физических, моральных и духовных сил. Каждый раз Борис говорил себе: «Ну, все! Следующий полет мой». И так все девять лет! Борис Волынов — «дублер-рекордсмен» первого отряда. Каждый из моих коллег по второму отряду (исключая меня и Эдуарда Кугно) обязательно как минимум один раз был в роли дублера. Но двое из отряда — Петр Колодин и Лев Воробьев — дублеры легендарные, вот уж действительно дублеры-профессионалы. У Петра Колодина послужной список содержит чуть меньше строчек, чем у Волынова. Всего четырнадцать. Но эти строчки Петр «отрабатывал» 23 года — весь период своего пребывания в отряде! Преклоняюсь перед настойчивостью, упорством, колоссальной силой воли, целеустремленностью Петра. Его космическая судьба оказалась во многом зависящей от обстоятельств. То в предыдущем полете не в полном объеме выполняется программа полета, как следствие — пересматривается программа, а соответственно и экипаж следующей экспедиции. А бывали обстоятельства и трагические. Вот Петр — в составе основного экипажа корабля «Союз-11»: Леонов, Кубасов, Колодин. Через несколько дней старт. Но вдруг Кубасова врачи отстраняют от полета. Полетел дублирующий экипаж — Добровольский, Волков, Пацаев. Как все сочувствовали Колодину, единственному новичку в экипаже (Леонов и Кубасов уже летали в космос)! Казалось бы, вот он, его звездный час! И опять мимо. А каково было Петру и его экипажу, когда трагически погибают Георгий Добровольский, Владислав Волков и Виктор Пацаев! Жора Добровольский! Единственный из второго отряда, погибший при выполнении космического полета. В нашей летной столовой у нас за столом сложился дружный «экипаж»: Лев Демин, Жора Добровольский, Виталий Жолобов и я. Помню Жору как исключительно симпатичного, всегда подтянутого, корректного, доброжелательного и компанейского человека.
