II
Как понятна и близка мне стала молитва об избавлении от «духа уныния» [14]! Среди светлых радостей брачного пира души с Богом как незаметно подкрадывается порою страшный враг, и под мертвящим дыханием его меркнет внезапно свет радостного озарения, и вновь сгущается тьма рассеянной было тоски. И вновь тянутся мучительные часы борьбы, и вновь поднимаются из глуби души старые, изжитые протесты против нелепых загадок жизни и старый, скептический смех над всеми ответами этим загадкам, над всеми попытками разъяснить великую тайну и осмыслить безотрадную борьбу. Отчаяние закрадывается в душу, охватывает ее могильным холодом – и все порывы ее, все грезы и чаяния сменяются одним лишь воплем о ненужности всего, кроме одного лишь покоя в небытии. И опять улавливает слух звуки жуткой, манящей песни – песни Смерти, к себе призывающей и баюкающей сознание обещанием отдыха от непосильной и неосмысленной борьбы. И кажется вновь, что нет иной разгадки загадки жизни, кроме отказа от всякого смысла, от всякого искания, от самой жизни, и покорного следования одному лишь последнему порыву – броситься в объятия Смерти…
Я не должна этого писать. Я знаю, что должна отгонять эти мысли, не давая им ни секунды задерживаться в моем сознании. Я знаю и постоянно вновь испытываю, что эти странные часы сменяются затем успокоением в радости новых, светлых озарений; знаю, что если в эти тяжелые часы все то, чему я верю, чему отдаю свою жизнь, кажется мне обманчивым миражом – то ведь потом наступает просветление, тогда именно эти периоды душевного мрака и отчаяния оказываются кошмаром, временным дурманом, навеянным злыми призраками. «Сей род изгоняется молитвою и постом» [15], и тогда душевная тьма вновь прорезается ярким лучом Солнца правды. «Дух уныния» преодолевается, сбрасывается его страшный гнет, и как свободно и радостно дышится тогда на безбрежном светлом просторе, на тех осиянных неземным светом вершинах, куда взлетает мысль, вновь окрыленная созерцанием единой, вечной Реальности!
Я знаю, что эта Реальность есть (и нет Ей иного наименования, кроме того, что Она есть: «Аз есмь Сый» [16]); знаю, что созерцание Ее дается моему сознанию в те минуты, когда помраченный дух сбрасывает с себя гнет всякой скверны и познает свою истинную сущность – отражение Единой Неизреченной Сущности. И потому не может слишком долго тянуться борьба со злыми призраками, непоколебима вера в победу над всякими наваждениями. Но часы этой борьбы бывают ужасны. Как неотразимы кажутся те доводы, которые нашептывает сама себе раздваивавшаяся душа и которые потом, в минуты отрезвления, кажутся просто глупым ребячеством и рассеиваются без следа… – до нового приступа тоски!..
Чтобы помочь себе в этой борьбе, мне хочется формулировать и записать хотя бы отрывок такого диалога души с отколовшейся от нее мрачной половиной. Боюсь, что у меня выйдет почти похоже на диалог Ивана Карамазова с чортом, ибо и здесь у меня происходит какое-то раздвоение, настолько глубокое, что порою не знаешь, где мое истинное «я». Но процесс этого распадения личности все же настолько интересен, что мне хочется его закрепить письменно для собственного моего вразумления и безо всякой оглядки на Достоевского или иные литературные образцы, ибо пишу только для себя и нарочно занесу сейчас эту попытку самоанализа в эту тетрадь, отнюдь не предназначенную для печати и вообще для чтения кого бы то ни было, кроме меня одной. Когда-нибудь эта тетрадь разделит участь многих моих рукописей, т. е. будет предана мною огню – а пока попытаюсь изобразить в ней момент диалога моей души… С кем? С другой половиной моей души? Вернее было бы сказать: духа и души, придерживаясь разделения моего «я» на тройственное начало духа, души и тела [17]. Но в данном случае это не совсем подходит, так как каждое их этих начал является сложным комплексом, взаимно охватывающим и проникающим друг в друга. В другой раз займусь этим психологическим разбором, а пока просто говорю: «я» и «не я», ибо в этом «не я» сосредоточено все то, что я в себе отвергаю, с чем борюсь, от чего хочу и должна отделиться. Итак:
III
Диалог
Я
. Ты здесь? Опять пришел? Я знала, что ты придешь, я чувствовала твое приближение. Уж третий день меня что-то гнетет, все кажется бесцветным, томительным, нет покоя и радостной уверенности, что-то туманит сознание, разбивает силы – и знаю я тогда, что это ты, проклятый, опять зашевелился и скоро предстанешь в твоей мерзкой реальности. Уйди от меня! Сейчас помолюсь, и ты растаешь «яко воск от лица огня» [18].
Не я
. Не храбрись, дражайшая моя половина! Нечего передо мною хорохориться! Ты отлично знала, что я приду, и пробовала молиться, и ничего у тебя не вышло. Губы шепчут машинально заученные слова, а разум тебе подсказывает, что от них столько же толку, сколько от буддийских молитвенных мельниц. Нет, милая, не отделаться тебе от меня набором слов! Да и не прогонишь меня никуда: ведь не извне я прихожу, а в тебе самой сижу, хотя ты порою точно забываешь о моем существовании. А я-то всегда тут!
Я
. Да, иногда мне кажется, что тебя уже нет, что я от тебя избавилась навсегда. И как хорошо и легко тогда мне дышится… Уйди, сгинь!
Не я
. Да куда я уйду, когда мы живем с тобой одною неразрывною жизнью? Ведь ты и я – одно, и мы совместно с тобою одушевляем нашего младшего брата – тело. Ему-то, бедняге, очень ужь было бы скучно без меня; с тобой просто житья ему нет. Губишь его безжалостно.
Я
. Вздор, я никаких особых умерщвлений плоти сейчас не проделываю – к сожалению! Наоборот, мне приходится подчиниться такому регулярному распределению времени, которое имеет в виду именно здоровье и чуть не ублажение, до известной степени, «брата осла» [19]. Вот поэтому он иногда зазнается теперь, требует сна, утомляется… Раньше я ему воли не давала, не позволяла мне мешать…
Не я
. Ага! Тут интересное признание. Итак, тебе что-то мешает наслаждаться твоими миражами? Тебе «брат-осел» досаждает, потому что регулярная жизнь более по вкусу ему, чем тебе, мятежное создание? Стало быть, тебе-то пришлось кое-что не по вкусу в твоей теперешней жизни?
Я
. Неправда! Нет, я счастлива. Я достигла того, чего искала, я нашла удовлетворение…
Не я
. Ой ли? Что-то не верится… Прости за откровенность, но ты, кажется, сейчас не вполне искренна… Конечно, я хочу этим сказать, что ты сама себя обманываешь, бессознательно, конечно, – я никогда не позволил бы себе заподозрить тебя в умышленной лжи… Хотя, пожалуй, тебя теперь этим не удивишь? если не ошибаюсь, тебе не всегда теперь верят на слово, учиняют порою над собою контроль и проверку?.. Ай! как ты поморщилась! Я, по-видимому, задел чувствительное место? Хи-хи…
Я
. Уйди, проклятый! Тебе не удастся меня смутить.
Не я
. Разве? Ну что делать! Очень рад за тебя, если ты действительно достигла состояния безмятежного покоя. Только, видишь ли, милая, раз ты преодолела даже чувство гордости своею правдивостью и смиренно переносишь проверку твоих слов, то, пожалуй, и я займусь такой проверкой. И даже просто скажу тебе: ты в своем смирении дошла до отказа даже от правдивости. Недаром же ты настраиваешь себя на то, чтобы поверить, что черное есть белое и белое – черное, если так прикажут. Вот и приходится систематически себя обманывать… Ну, что ты плетешь о каком-то смиренном перенесении даже недоверия к твоим словами? Конечно, ты гнешь и ломаешь себя и заставляешь все переносить молча, но ведь в глубине-то души что-то у тебя бурлит? Эх, любо-дорого было посмотреть на тебя, когда ты в первый раз заметила, что между тобою и Е. А. [20] не делается в этом случае разницы и в случае разногласия между вашими заявлениями учиняется контроль… Как все в тебе вспыхнуло, как заиграла в тебе дедовская кровь [21]!.. Кровь тех grand-seigneur’ов, которые на малейшее сомнение в их правдивости отвечали ударом шпаги!..
