На падших я припал листах,
На хладный камень облокотился,
Глазами спрашивал, и общий был ответ:
Нет!
«Зачем не он? а я остался?
Без титла и заслуг
На новый круг
Вдругорядь в тот же свет забрался?
И как в знакомых мне местах
Не вижу много лиц знакомых?
Что это все? все прах да прах!
Все кучи камней... насекомых...
Иль стал могильник общий... свет?
Нет:
Надежда в сердце отвечала.
Неведом и конец нам вечности начала,
Доколь сестра моя Любовь
Блаженство смертных согревает;
Не разрушается ничто, ничто не исчезает!
...Начало вещества и всех веществ конец,
Источник вечных благ и вечности венец,
Сияет
И тебе, как непреложный свет.
Ступай... так как-то сам собой,
Не знаю, мой ли, иль чужой,
Сам прозвучал ответ:
«Душа моя туда желает,
А с телом бьют челом и говорят, что Нет,
Что дальняя, дескать, дорога,
Что здесь кое-какая дружба есть,
Любви и много, много...
...Постой, дай здесь поосмотреться.
Дай кое-что сделаю, поправлю, разочтуся,
Иному заплачу, другому дам взаймы
(Сам только не возьму и нищенской сумы),
А там, как делом надорвуся,
Устану... вдоволь налюблюся,
Поставлю жизни я чертой:
Как скучно будет мне и дома,
Тогда мне этот свет худой -
Постой.
Дорога и в другой
Знакома.
Вечернею порой
Я в путь расположуся,
И в чистую отсель отставку попрошуся.
Потом,
Раненько пробудяся,
Оденусь налегке и, богу помоляся,
С любимыми прощусь
И только что с одной
Женой
Не разлучусь,
Но узел проглочу сердечной...
«Ребятушки, я здесь уж больше не гожусь», -
Скажу, да сам и уплетусь,
Встряхнуся, встрепенусь,
К Любви превыспренной и вечной
На крыльях радостных взовьюсь
(И легок тем, что не боюсь),
Повыше, чем летал, пущусь,
Взыграю, закружусь
И сверху засмеюсь.
И пред Христом не усмирюсь!
Приелись чай и там уж пресных душ витушки.
Он видит так же мой порок,
Как душ смиренных прок - не - прок.
Так кажется, на что мне четок побрякушки?
Тетьохам, студеням в досаду
В досаду деревяшкам, аду
В том месте поселюсь
И там век в веки залюблюсь.
Аминь.
Вот тебе мой д.[руг] «de La galiamatias dauble»128.
Прочитай
Да замарай,
Чтоб тетьохи не видали,
Чтоб тетьохи не читали
И чтоб меня не проклинали
В соборе свах и кощунов.
Дай мне пожить еще немного!
Ведь всякому своя дорога.
Чужой за 1000 рублей
Я перебить не соглашуся.
И для того-то не крушуся,
Что право не боюсь
И строгих и ревнивых стай.
Пожалуй, лай!
Слуга ваш Николай
И Львов Никольский
Прошел уже, прошел путь скользкий,
И минуло ему давно 15 лет,
Теперь он дряхл и сед,
Отец пяти детей и диво, что не дед»129.
«Не разрушается ничто, ничто не исчезает!» - таково было глубочайшее убеждение Львова. Он знал, что и он и дело его найдут продолжение.
В письме от 6 декабря 1801 года к Н. П. Шереметеву, который отдавал ему в учение своих крепостных, Львов подробно разъясняет хозяину способности каждого. Трое заслужили «печатный аттестат». Другие, хотя мастерство освоили не хуже, чем первые, но «поведением своим весьма от сих отличны, и дай бог, чтобы они вашему сиятельству менее сделали хлопот и беспокойств, нежели мне». Одного из печников, Костарева, он задержал у себя «учиться строительному художеству», но сомневается, стоит ли двух других, Горбунова и Червякова, «доучивать сему столь важному в России мастерству»: дело в том, что они «не весьма надежны по нетрезвости своей»130.
Много забот доставляла работа с художником И. А. Ивановым. В конце 1800 года, когда Львов был еще болен, оставшийся без его присмотра «берг-гешворен Академии художеств» учинил безобразный дебош, вести о котором докатились до Петербурга. Востоков, его друг, посылает ему 21 января 1801 года взволнованное письмо, опубликованное И. Срезневским: «...про тебя рассеялись прискорбные сердцу моему слухи: пьянство, до крайности доведенное, - шпага, обнаженная на улице - аттестат, присланный в Академию... Пиши и опровергай разнесшиеся о тебе ужасные слухи, или подтверди их - своим молчанием!»131.
Через полтора месяца, 14 февраля, Иванов вполне откровенно и даже цинично признается другу, что он действительно «напился пьян и оказал весь неугомонный нрав свой в хмелю тем, что, обнажа шпагу свою, разбил стекло в карете генерал-аншефши Донауровой, за что был взят, представлен государю и сужден уголовным судом, в продолжении чего сидел в тюрьме. Ничего я себе не ожидал, кроме Сибири; и в таком горестном ожидании пробыл ровно три месяца, как, сверх всякого чаяния, всемилостивейший указ воскресил самим богом, милующим грешников, вдохновенный государю: во уважение просьбы (человеколюбивой той самой генеральши Донауровой, которую я обидел) Донауровой дело берг-гешворена Оставить! предать забвению. Итак, я теперь нахожусь в прежнем чине и при прежнем месте»132.
Но Иванов умалчивает о том, что именно Львов, которого он поносит на каждом шагу, выручил его из беды. Письмо Львова от 6 января 1801 года к П. А. Аршеневскому, в период, когда Львов был все еще болен, однако срочность дела заставила его писать, содержит следующее: «Благородного академического воспитания дитя... на досуге атаковал в пьянстве шпагою проезжающих барынь, за что и наследовал по заслуге своей тюрьму, из которой, говорят, будто он выпущен будет в солдаты» Я покорно прошу... возвратить его ко мне в команду... чтобы глупца сего не отослали куда-нибудь в Сибирский гарнизон, где он совершенно погибнет; а здесь покуда могу я его воздержать неакадемическим манером»133.
