– В идеале в эти «бюро» надо бы посадить всю интеллигенцию. Это было бы в ее интересах. Интеллигенты не могут не болтать лишнего. В душе они все против советской власти, поэтому их так легко втягивать в антисоветскую деятельность. Но страна не сумеет жить без их мозгов. Какой выход? Как спасти интеллигенцию? Ту часть, которая нужна советской власти… К примеру, конструктор Туполев! Талантище! Конструктор Королев… говорят, тоже! Как спасти Туполевых-Королевых? Просто. Посадить, но в особые условия. Хорошо кормить. Еда, книги, даже свидания с женщинами – пусть вся эта буржуазная белиберда у них будет. Пускай развлекаются… в меру, но работают, конструируют необходимые стране вещи. Объединение интеллектов, лишенных бытовых проблем, – эта мечта товарища Платона создаст благоприятную почву для достижений. Но, главное, обеспечит контроль за ними, позволит соблюсти полную тайну, что очень важно для выполнения секретных работ. Работа, которая передается под твое начало, сверхсекретная. О ней не знают и не должны знать ни Берия, ни Маленков. Короче, никто.
Получив это задание, я окончательно понял: наступал последний акт драмы. Уничтожение всей, повторю, всей партийной верхушки.
Но все тот же вопрос оставался: зачем?
Честно говоря, я обрадовался новому назначению. Уж очень страшной стала жизнь.
«Шарашка», куда меня отправили, размещалась в бывшем поместье, в господском доме. После Революции здесь был военный санаторий Министерства обороны для высших чинов, оттого дом и парк отлично сохранились.
Рядом с господским домом стояли памятники Пушкину, Гоголю и Тютчеву. Их поставил просвещенный хозяин имения в честь посещения поместья великими литераторами. Директор военного санатория высадил вокруг них голубые кремлевские елочки. Точно такие стояли вокруг памятников над могилами, расположенными вдоль Кремлевской стены. Видя знакомую картину – елочки и памятники, – отдыхающие генералы посчитали, что здесь тоже могилы. Простодушные военные поверили, что в имении были похоронены сразу Пушкин, Гоголь, Тютчев и Некрасов. И бывший господский дом, глядевший на памятники, получил мрачное наименование – Могильный корпус.
Санаторий после войны закрыли, а в Могильном корпусе поселили особую группу сотрудников. Она состояла из пяти немецких ученых (среди которых был нобелевский лауреат) и полутора десятков наших молодых дарований. Они великолепно зарекомендовали себя на воле. Это стало их несчастьем – их арестовали под небывалый Проект.
Проект, повторюсь, был совершенно засекречен. Даже Управление по специальной технике МГБ, занимавшееся созданием аппаратов для прослушивания и самим прослушиванием граждан, понятия не имело о том, что происходит в пятидесяти километрах от Москвы.
Оцепление вокруг «Объекта Х 100» (так он назывался) было выдвинуто на несколько километров от границ поместья.
Официально объявили, что здесь ремонтируется военный санаторий, и на объекте работают заключенные. Поэтому были установлены вышки для охраны, а всю территорию обнесли колючей проволокой. Окрестные деревни переселили и пустили слух, что идет испытание нового, смертоносного оружия. Так что жившие вокруг люди боялись приближаться.
Сверхсекретность была удивительная даже для нашего сверхсекретного времени. Меня здесь как бы не было. Считалось, что я нахожусь за границей. Домашним сообщили, что я в длительной командировке.
Через меня «шарашка» подчинялась лично Кобе.
Мы должны были разработать не имевшее тогда аналогов «устройство».
Условия для заключенных были созданы санаторные. Великолепная библиотека, на столах – белый хлеб, сливочное масло – три раза в день.
Гулять по двору разрешалось без ограничений, но трава была заботливо выкошена, чтобы заключенные не могли незаметно подползти к ограде из колючей проволоки.
Позаботились и о сексуальной жизни молодых обитателей. В обычные «шарашки» иногда разрешали приходить женам. У нас (из-за сверхсекретности) это исключалось. Но поиграть в любовь давали щедро.
Наш надзирающий персонал состоял из сотрудников того самого Подразделения Х – нескольких офицеров и молоденьких «чекисток» в гражданской форме.
Девушки жили здесь же, в отдельном корпусе, и приходили на работу в очаровательных трофейных немецких платьях. В Рейхе заботились об увеличении рождаемости, и модная одежда отнюдь не скрывала женские прелести.
Они должны были дать нашей молодежи радостную возможность насладиться «романами». При этом было расписано все: когда и где дозволялся первый поцелуй, где следует проходить встречам «украдкой»… Расписаны были и роли. Одни девушки играли в «недотрог» и уступали только после долгого общения с любимым. Другие наоборот – «распутные девицы». Им «назначались» приключения с двумя-тремя нашими молодыми сотрудниками…
Любовные акты, точнее, «совокупления» проходили в комнатках лаборатории во время вечерней работы.
Чтобы девица и вправду не увлеклась, после «медового месяца» блаженства ее будто бы «застукивали» и переводили от нас…
Последняя любовная встреча… Поздний вечер… Торопливая любовь. Подавленные стоны… И уже наступает одинокое завтра. Молодой человек – мрачный, безутешный. Но… появляется новая смена! Столь же очаровательная сотрудница в столь же соблазнительном платьице…
Не буду отрицать, я тоже пользовался их… работой.
Покидая нас, девушки писали подробные отчеты – о чем откровенничали с ними заключенные. Но наших «вольнодумов» за смелые речи не наказывали, эти отчеты копились в их делах на будущее. Не выпускать же на свободу столь ценных и посвященных в секретнейшие дела людей! Когда же будет заканчиваться их срок, им предъявят… собственные разговоры. И они благополучно получат срок новый.
«Любовным отделом» руководила пожилая «чекистка» из того же Подразделения Х. Она назначала партнеров, она и решала, когда девушке надлежит нас покинуть.
Я не уверен, что с девушками, которых от нас забирали, все обстояло благополучно. Подразделение Х должно было любыми средствами охранять абсолютную секретность Проекта. Такова была их работа.
Почти год я не видел Кобу и свою семью, работая в «шарашке».
Ничего записывать не мог. Не сомневался: когда иду на прогулку, комната обыскивается. Так что особых подробностей не сохранил.
«Устройство» было готово ранней осенью 1952 года. И тогда я вновь приехал на Ближнюю – наблюдать, как его монтируют. И встретил, наконец, своего друга Кобу.
Как обычно, не поздоровавшись, Коба заговорил, будто мы расстались вчера.
