Коба в упор глядел на меня. Но разведчик Фудзи не сплоховал. Во взгляде – вера и понимание.
– На это товарищ Абакумов конечно же закрывал глаза. Зажмуривал их старательно, боясь увидеть среди предателей Большого Мингрела. Но патриот нашелся. Слышал ли ты такую фамилию… – Коба посмотрел в бумажку. – Товарищ Рюмин? Не слыхал? Зря. Сейчас ее многие услышат…
Он позвонил, и Власик ввел в комнату молодого подполковника в форме НКВД.
Тот вытянулся, отрапортовал:
– Подполковник Рюмин, следователь по особо важным делам по вашему приказанию…
– Не надо тянуться бравым солдатом Швейком, – прервал Коба. – Партия решила оказать вам, товарищ Рюмин, большое доверие. Политбюро рекомендует вас на должность заместителя министра госбезопасности.
Рюмин вытянулся еще больше, тончайшей струночкой стоял, и глаза его горели знакомым безумным светом. Я узнал его. Передо мной стоял все тот же воскресший Ежов.
Впоследствии я разузнал его биографию. Рюмину не было сорока. Из крестьян. Образование – среднее. В НКВД поступил, когда я сидел, в 1941 году, в самом начале войны, то есть фронта избежал. Только потом вступил в партию.
– Вы, товарищ Рюмин, будете персонально заниматься кремлевскими врачами и докладывать непосредственно мне.
Рюмин хотел что-то ответить, но Коба сказал:
– Идите и занимайтесь делом.
– Слушаюсь, товарищ Сталин.
Опять – в тончайшую струночку – и вышел. Я услышал шелест отъехавшей машины.
– Настоящий следователь. Нюх! Арестовал профессора из Кремлевской больницы, еврея-националиста. Плотно поработал с ним. И тот сознался: из ненависти к нашему строю он залечил до смерти товарища Щербакова (секретаря ЦК) – кристального большевика, хорошего помощника товарища Сталина. Рюмин выбил из профессора всю сеть террористов и доложил Абакумову. И что же? Мерзавец только посмеялся над ним и велел отпустить негодяя-профессора. «Смазал» следствие. Но Рюмин сумел до меня достучаться. Что все это значит? Преступное ротозейство? За которое надо расстреливать! Или нечто большее, за что тоже надо расстрелять?.. Я теперь лекарства из Кремлевской больницы не принимаю. Власика посылаю покупать в город. Ничего, все выясним… Все! – Он был в бешенстве.
Я не рискнул о ней попросить.
Теперь он перестал покидать дачу и в будние дни. Политбюро собиралось у него на Ближней. Точнее, все та же приближенная четверка – Маленков, Берия, Хрущев и зачем-то ничего не значивший Булганин. «Бородатый», как его насмешливо называли охранники. К нему Коба никогда не обращался. Он просто сидел и молчал.
В тот летний день Коба был один. Держался со мной очень добро, даже ласково. Эта ласковость, задушевность меня всегда пугала, и я начинал думать, не появились ли уже слезки у крокодила. Но в тот день мне стало невыносимо от этого постоянного страха, и я рискнул:
– Я как-то познакомился с одной очень красивой женщиной, женой министра Ш.
Он прервал меня:
– Как же, слыхали, в «Коктейль-холле!» – (И это он знал!) – Захотелось? Ну да, даст она тебе, старой жопе! – И добавил сухо: – Оперативка установила: за ней ухаживал… американец из посольства. На банкете с ним кокетничала, анекдоты подруге рассказывала антисоветские. Стихи одной повесившейся контры всем читала. Ее мужа, хорошего, преданного нам человека, имеющего дело с государственными секретами, пришлось оградить от вертихвостки, – бешено взглянул на меня. – И не дай тебе Бог ему рассказать. Его тоже будем крепко проверять. Я тебя не раз предупреждал по поводу подобных просьб. Но ты не понимаешь! Воистину в последний раз предупреждаю… – Желтые глаза уперлись в меня, и вдруг взгляд вновь стал безмятежен и нежен. – Какая жара… Только здесь и можно дышать… Я много читаю, Фудзи, – сказал он печально. – Трудно не презирать человеческий род, читая историю.
Стояла тихая июльская ночь.
– Хорошая ночь, Фудзи, не хочется спать, – и приказал охраннику, стоявшему у дачи. – Принеси секатор.
Он взял секатор, и мы вышли в сад. Громко пел соловей, залетевший в этот лес на окраине города. Огромная луна висела над садом, наступал таинственный час полуночи. Коба, похоже, это тоже почувствовал.
– Разве я договаривался родиться, чтобы умереть? – заговорил он. – Слепая Природа без нашего на то согласия вызывает нас из небытия и быстро отправляет туда же. Сколько хлопот, сколько крови!.. Раскрой рот, скажи что-нибудь?
– Я не думал над этим, Коба.
Он замолчал. Потом продолжил:
– Думал. Ты о многом думаешь, только молчишь… Нет, нет, деяния остаются. Они считают, мне семьдесят лет, и я сдался. Мудаки! Мы, Фудзи, вечные революционеры. Мы или создадим новый мир, или, как сказал этот жидок Троцкий, «уйдем, но, уходя, так хлопнем дверью, что мир содрогнется».
В свете фонаря, сгорбившись и старательно сопя, Коба отсекал у цветов головки. Они падали в траву. Но у него дрожала рука, уже вскоре он порезался секатором.
– Часто режусь, черт побери. Рука стала не та. А помнишь, как мы шашкой…
Я кивнул… хотя никакой шашкой мы никогда не пользовались. Только ножом.
Он велел охраннику разбудить фельдшера. Фельдшер прибежал тотчас.
– Показывай свое искусство, – приказал Коба.
У фельдшера дрожали руки, и он никак не мог перевязать его палец. Перевязал я – фельдшерским бинтом.
Уже начало светать. В деревьях зашумел утренний ветер. Березы напряглись, вытянулись, громко зашелестели листья.
– Пора возвращаться в дачу… Ты хорошо ходишь, Фудзи, а мне уже трудно. Я устаю и предпочитаю ездить.
Он велел вызвать «коляску». Вспомнил:
– Как мы скакали на конях, лихие были джигиты.
Опять я услужливо кивнул, хотя мы никогда не скакали. Он все более становился щедр на старческие выдумки. Без меня часто беседовал с охраной. Рассказывал им всякие байки про свою удаль в молодые годы. Однажды, провожая меня к машине, один из охранников посмеялся.
– Привирает по-стариковски, а мы слушаем. Старый стал, одинокий, жалко его.
(Охранник, пожалевший его, скоро исчез, видно, не со мной одним делился наблюдениями.)
Если бы они знали, что задумал этот старый и одинокий, мой друг Коба.
Подъехала коляска, запряженная двумя лошадьми. Мы сели. Кучер, полковник госбезопасности, ударил лошадей. И покатили в меркнущем утреннем свете фонарей. Всюду среди деревьев тени – охрана.
– Да старики мы, Фудзи, – восьмой десяток. Даже арестовать тебя нельзя, сразу кончишься. В нашем возрасте к врачам приходится часто обращаться. Хотя… Скоро там, в лагерях, соберется много первоклассных врачей. Ильич говорил: «Лечиться надо у немецких докторов, а не у идиотов – “товарищей”». Но наше время сделало поправку – лечиться надо у евреев. Так что вскоре здесь лечить будет некому. Может, лучше тебе там быть? – Он прыснул в усы, а я, как всегда, вздрогнул.
